— Можешь говорить смело, — успокаиваю я его, — я нем, как бревно.

И это правда. Если я не хочу что-нибудь сказать, я и не скажу. Например, когда и должен ехать за покупками в Гросс-Швайднау. Тогда я прямо-таки нем. И глух к тому же. Говорить с тобой — все равно что говорить с бревном, заявляет мама после троекратных тщетных просьб. И бабушка обычно подпевает: он постоянно болтает без умолку, а стоит его попросить о чем-то, он и рта не раскроет. Вот это уж неправда. Вовсе я не говорю так много. Вечно на меня наговаривают. Однажды на Швайднауэрском кладбище, поливая могилы, я читал наизусть псалом, на каждую лейку по строфе, мне поневоле приходится спешить, иначе я бы не поспевал. Старая церковная сторожиха как раз полола на могилах сорную траву, она послушала некоторое время, потом заткнула уши руками и разразилась бранью. «О господи! — кричала она. — Спаси меня и помилуй, вели ему замолчать. Верно, он три раза успел отозваться: «Я здесь!», когда ты, господи, раздавал рты».

Она оклеветала меня перед богом только за то, что мне хотелось как следует выучить его молитву. К счастью, бога нет. Но тем, кто в него верит, он может это пересказать, и они тогда укоризненно покачают головами. Ох, уж этот Петрик. Чего только он не болтает…

Петера я, естественно, не боюсь. Он верит только в свои столбы. «Можешь говорить что хочешь, — сказал он мне прошлым летом, когда после работы ставил у нас новые столбы для ограды, — а такой вот высокий, стройный столб, аккуратно обтесанный и прилаженный, чуть ли не райское блаженство!»

Когда я задумываюсь над этим высказыванием, мне кое-что становится ясным. Столб был тогда последней работой Петера. Он вытер кельню и убрал ее вместе с молотком и ватерпасом на чердак. С сентября Петер перестал быть каменщиком. Он стал студентом. Студентом-каменщиком, как сказала бабушка. Но мать Петера возражала против такого определения. Он станет инженером, утверждала она, он уже наполовину инженер. Однако, когда Петер во время рождественских каникул был в деревне и узнал об их споре, он тотчас признал бабушкину правоту. Бог ты мой, инженер. До этого еще далеко…

Сейчас у нас май. Самый прекрасный месяц года, но еще никому не пришло в голову объявить его месяцем каникул. Значит, если Петер удрал, то на самый худой конец — из техникума.

— Послушай-ка! — говорю я, совершенно искрение удивленный. — Ты, верно, завалил сочинение.

Петер вздрагивает, оглядывает меня с головы до пят, хочет что-то сказать, но машет рукой, словно говорить не имеет смысла, а потом все же произносит: