Даже хорошо, подумал я, что от этих мопедов так много шуму-треску. Ударь сейчас рядом с лесником молния, и он решит, что это попросту искра зажигания. А больше я уже ни о чем не думал, я сорвался с места и бросился в направлении, откуда доносился лай Плутона. Теперь я был уверен, что лесник ничего не слышал.

Наконец я очутился на какой-то просеке, слева поднимался высокоствольный лес с его нагретыми солнцем соснами, справа раскинулся заповедник, тут я знал каждый кустик. Заповедник этот — сплошной обман. Продираешься через стоящие вплотную друг к другу деревья высотой в человеческий рост и, пройдя сто метров, думаешь: лесу конца не будет. Но не успеешь оглянуться, как начинается спуск в старый, заброшенный гравийный карьер, ты теряешь почву под ногами, скользишь, спотыкаешься, падаешь, чего доброго, катишься кубарем и приходишь в себя метров через десять внизу, на дне котлована, скорее всего, в кустах дрока, или в луже, или даже на иголках какой-нибудь искривленной сосенки. Ими-то и кишит все здесь внизу, этот низкорослый сосняк и покрывает холмистую местность, только кое-где оставляя свободным желто-красное пятно гравия. Но самой глубокой точки котлована он не достигает, там растет пушица с жесткими стеблями, а в июне она цветет белыми хлопьями пуха. В прошлом году, когда Плутон был еще маленьким и игривым, одна такая пушинка попала ему в нос. Три дня он чихал и фыркал. И с тех пор избегал этих мест. А сегодня все же залез сюда.

Ну, думаю, верно, он там облаял что-то совсем особенное, не иначе как я натолкнусь на волка, или на лося, или еще на кого-нибудь в таком роде. Само собой, я знаю верную дорогу через заповедник, хорошо знаю, где здесь наиболее удобный спуск в котлован, недаром однажды я уже вывихнул себе лодыжку при спуске, этого вполне достаточно.

Итак, я стараюсь ступать как можно тише, даже дыхание сдерживаю, медленно, шаг за шагом, спускаюсь от края котлована наискосок к глинистым канавкам, прорытым дождевыми потоками, смотрю налево, смотрю направо и при этом все время прислушиваюсь — ветер доносит до меня хриплый назойливый лай Плутона; я благополучно достигаю дна и попадаю не в кусты дрока, не в яму, наполненную водой, а на твердую, хорошую почву — на гравий; тут я мгновенно становлюсь на четвереньки и ползу тихо-тихо — ведь гравий имеет гнусное обыкновение хрустеть; я ползу до ближайшего куста, а там почва мягкая и упругая, там я могу даже шмыгнуть туда-сюда в согнутом положении, могу и передохнуть в какой-нибудь промоине, а потом тотчас дальше, туда, где тявкает Плутон. Он все время мечется и скачет перед плотной стеной густо сплетенного сосняка, взволнованно крутит обрубком хвоста, он уже и лаять-то по-настоящему не может, до того он охрип. Теперь я понимаю, что именно тут, под кустом, засел редкий зверь, может даже свирепая волчица со своими волчатами, ведь просто к волку Плутон подошел бы безо всяких. Итак, я ползу дальше, хватаю собаку за ошейник и тащу ее в сторону, ложусь плашмя на землю и сквозь сухие нижние сучья всматриваюсь в прогалину, загороженную кустами. Поначалу я ничего не вижу, только желтое пятно гравия, затем одну ромашку, на которой не хватает трех лепестков, и, наконец, что-то блестящее, должно быть старый башмак, — но разве старый башмак может блестеть? Я чувствую, как лоб у меня покрывается капельками холодного пота, я слышу, как стучит мое сердце, его стук заглушает даже тявканье Плутона, а он, с той минуты как я подполз к нему, весь надрывается от лая. Но башмак не один, рядом с ним второй, и виден совсем отчетливо, даже узелок я различаю, которым заканчиваются шнурки. Вот тоже, думаю я, после того как прошел первый испуг, не может как следует шнурки завязать. Однако же в ботинки должен быть обут кто-то! Плутон облаял не волчицу, не волка, не лося, а человека.