Разбойник-ветер еще, чего доброго, разорвет мне гардину, а рама смахнет будильник с подоконника. Ты, будильник, перестань грозить мне стрелками. У меня еще час, а там перед калиткой просигналит Кришан, устроит фарами настоящую иллюминацию. А может, привезет нынче своего завклубом, товарища Куно. Вот когда в доме дым коромыслом! Они отсылают шофера еще в Меркерслейтене и семнадцать километров до дому шагают пешком. Марш против старости, так они это называют. И все, о чем не доспорили за последние месяцы, выкладывают друг другу. А в споре оба не святые, боже избавь! Ко мне доберутся усталые как собаки — и сразу в сад и об одном молят: воды, воды, из ведер, из кадок, из бочек — подавай им океан воды. И это двое солидных мужчин, вдвоем они. считай, уже шесть раз бегали за акушеркой.

Что ж, для Куно я достану раскладушку, ее убрать быстрее, чем поставить. Я ведь знаю, они и в кроватях будут спорить. Мне порой сдается, что Кришан нарочно собирает вокруг себя таких людей, как Куно. Они его все время подхлестывают, одну за другой мысли подкидывают и жить спокойно не дают своим беспокойством. Куно как раз из таких, до всего ему есть дело, во все должен вмешаться. Все не по нем, все несовременно — в его клубе, понятное дело. «Не отрывайся от действительности, — говорит Кришан, — думаешь пробить в Совете Министров дворец культуры, как в Дрездене? Держи карман шире!» — «Мне он даром не нужен, — оскорбленно отвечает Куно, — эта коробка уже через двадцать-тридцать лет устареет. Прошли времена, когда человека в зрительном зале два часа обрабатывают со сцены. Он хочет сам участвовать в событиях, сам влиять на них». Вот тут-то начинается их спор, а уж расходятся они вовсю. При этом находят слова позаковыристее, толкуют о пропорциях и концепциях, все такое, о чем простому человеку думать некогда. Правда, я иногда размышляю об этом, только мысли мои проще и яснее. В конце-то концов, мне надо иметь собственные суждения. Иногда я прислушиваюсь к их спору и замечаю, что они и внимания на меня не опрощают. Считают, пожилая женщина, о коммунизме с ней надо говорить с оглядкой. Обращаются со мной точь-в-точь как учитель Кляйнхемпель в вечерней школе, всегда оскорбительно-мягкий. Не спорю, в шестьдесят четыре года нелегко научиться рассуждать последовательно, но когда, слава богу, поймешь что к чему, то видишь: ты — хозяин собственной жизни, можешь сам распорядиться годами, что прожить осталось.

Ах, опять этот злосчастный ящик от тумбочки, а все моя забывчивость. Он каждый раз открывается все хуже и хуже, уж не счесть, сколько я собираюсь снести его к столяру. Старику Земишу тут пройти раз-другой рубанком, нечего мне по нему кухонным ножом чиркать. Лучше уж выслушаю его ехидные вопросики: «Ну, как дела у твоего партийца? Все еще за государство голова болит? Он хоть здоров? Это главное. Здоровье надобно при любом императоре». Будто я не знаю, что Земиш в августе шестьдесят первого опоздал на последний поезд. Пришлось распаковывать чемоданы и снимать рубанок со шкафа. Я считаю — ему повезло: остался порядочным человеком. Да и кому же, кроме него, подстругать мне ящик от тумбочки. Не будь Кришан таким упрямцем, я б купила что поновей. Но он твердит свое: «Нет, оставь все как есть. Я ведь бываю от случая к случаю, зачем нам новая мебель?» Да уж семь месяцев, как носа не кажет.