— В письме говорится… — И он стал читать:
«Дорогие друзья! Я уехал в Западный Берлин, так как не мог больше оставаться с вами. Я понимаю, что поступил неправильно, но своим политическим убеждениям я остался верен. Мне ясно, что социализм — это будущее. Я знаю также, что стану горько сожалеть о своем шаге. Я не первый, кто о таком шаге сожалеет. Я сожалею уже сейчас, когда пишу это письмо. Однако я не могу оставаться с вами. Работа в лесу мне была не под силу. Но не это заставило меня уехать. Если бы не одно обстоятельство, то уж лучше бы я околел возле вас, чем такое выкинуть: в конце концов, работа тяжела для всех, и я знаю, никто из вас не сделал бы того, что сделал я. Решающим для меня было нечто другое. Моего отца подозревают в шпионаже, и он арестован. Он всегда был врагом республики — об этом я знал. То, что он шпион, было неизвестно, но сегодня я наверняка знаю — это правда. Доказательством служат подробности, которые вспоминаются мне. Я перешел в Западный Берлин не потому, что боялся ареста, а из страха перед вами. Вероятно, уже завтра кто-нибудь из Министерства государственной безопасности сообщит вам, что натворил мой отец, и попросит наблюдать за мной. И это меня испугало. У меня нет матери, а отец оказался негодяем. Я понимаю, ваше недоверие справедливо, но я знаю также, что я бы этого не перенес. Вы находите моральную поддержку у ваших родителей, братьев, сестер и друзей. У меня нет ни друзей, ни родителей, ни братьев, ни сестер. Моей моральной поддержкой были вы. При вашей поддержке я бы осилил работу. Без нее — нет. Вы скажете: ваша опора — марксистско-ленинское мировоззрение. Вы скажете, что я не был членом СНМ, ибо иначе никогда не посмел бы перейти в Западный Берлин. Вы скажете: республика достаточно велика, в ней нашлось бы место и для меня. И если бы я не верил, что сумею оправдаться перед вами, это значило бы, что силы меня оставили. Я вас не предал и не предам.
В крыше над нами зияла дыра, через нее виднелось небо; мы получили слишком мало толя, и его хватило только для спальных бараков. На улице было еще довольно светло, до наступления сумерек осталось, вероятно, с полчаса. По стенам были развешаны фонари, которые мы зажигали с наступлением темноты. Между фонарем и деревянной стеной мы прикрутили проволокой маленькие жестяные пластинки. Черт знает кому пришла в голову идея прислать нам в середине лета здоровенную чугунную печку с двухметровой жестяной трубой. Трубу мы оторвали и понаделали пластинок для фонарей, а печь врыли в землю и хранили в ней продукты. Стоило мне о ней подумать, как я захотел горохового супу с салом. Мысленно я представил себе тарелку с дымящимся горохом и так на этом сосредоточился, что явственно ощутил запах жареного сала и разварившегося гороха. Я даже чувствовал вкус супа на языке. Тут я увидел лило Стефа, и как раз перед тем местом в стенгазете, где была наклеена моя статья о том, что нас плохо обеспечивают горячей едой. Я прилепил эту статью перед собранием. У Стефа, подумал я, и вправду самое смешное и уродливое лицо из всех, что я видел. А ведь он умный парень. Но то, как он сидел перед моей статьей и ошалело таращился на Колючку, было действительно комично. Теперь я заметил, что и другие точно так же таращились на него. А Колючка все еще стоял перед нами, упершись кулаками в шершавую крышку стола. И вдруг Ножик выкрикнул: