Кирион отворачивается от статуи и видит горькую усмешку на губах Сабины.

– Кажется, он хочет его обожествить… Но это еще ничего. Бывали цезари, которые делали сенаторами любимых коней… Сядь, Хирококкинос, – она показывает на скамью рядом с собой.

– Но, госпожа… – Кирион невольно пятится.

– Сядь, говорю тебе, – приказывает она, и Кирион робко опускается на край скамьи – как можно дальше от этой странной жены цезаря.

– Помнишь ли наш прошлый разговор о Муции Сцеволе, и о том, что в юности ты повторил его поступок, и еще о том, что никогда не пожалел об этом?

– Конечно, помню, госпожа, – почтительно кивает Кирион.

– Сколько лет тебе было, когда ты сжег свою руку в храме Юноны? – спрашивает Сабина.

– Двадцать, моя госпожа.

– А мне было тринадцать, когда я сделала вот это. – Она до локтя обнажает правую руку, выпростав ее из одежды, и показывает плоский шрам возле запястья. – Держала руку над светильником, хотела почувствовать – каково было Сцеволе. Но сдалась гораздо быстрее тебя. И, должна сказать, я тоже до сих пор не считаю тот поступок глупым. – Сабина прячет руку в складках ткани. – А теперь я показала тебе этот шрам, чтобы ты знал: я лучше прочих могу понять тебя, понять, что ты чувствовал тогда. И если судить справедливо, ты ведь вовсе не сдался, упав без чувств возле жертвенника. Это твое тело отказалось терпеть боль… Поверь, я видела немало страдающих людей. – Губы августы искажает гримаса, не то жалостливая, не то брезгливая. – Не думай, мне это не приятно, как бывает некоторым. Но мне любопытно. Почему-то я склонна думать, что боль должна срывать маску с человека и обнажать его суть, подобно тому как огонь очищает рану, выжигая гниющую плоть. Но пока что я раз за разом убеждаюсь, что боль унижает человека, превращает в животное. Значит, именно такова суть человека – низменная и скотская? И все же на легионы скотов находится хотя бы один Сцевола… И вот скажи мне, Хирококкинос, думал ли ты о чем-то, когда горела твоя рука? Мог ли думать? И если мог, то запомнил ли свои мысли?

– Я отвечу тебе, госпожа. – Кирион поворачивает голову и встречается глазами с Сабиной. – Но прежде… Хотя я знаю, что ты не любишь многословие, все же скажу… Я, госпожа, сейчас чувствую себя странно, мои мысли путаются. Происходит нечто для меня немыслимое. Ты – августа – ведешь со мной столь доверительный разговор, и я вижу в твоих вопросах не праздное любопытство, а желание понять суть моего поступка. Ты даже привела доказательство некоей тождественности, существующей между нами, и показала мне этот шрам, которым ты, судя по всему, гордишься…