Кирион склоняется в почтительном поклоне, но августа раздраженно машет рукой:
– Не кланяться! Разве тебя не предупредили?
– Да, госпожа, прости мне мою забывчивость…
– Но, надеюсь, ты хотя бы помнишь мой приказ, Хирококкинос? – строго спрашивает она. – Я велела тебе предупредить твоих христиан, что их женщинам и детям нечего делать на арене этих омерзительных игр. Ты передал им это?
– Да, госпожа, – опускает голову Кирион.
– И что же? Их там не будет?
– Надеюсь, они послушают меня, госпожа.
– Надеешься? – вскидывает брови августа. – Разве ты не уверен? Разве твоим людям недостает уважения к тебе, чтобы слушаться тебя беспрекословно?
– Они – свободные люди, госпожа, и каждый вправе решать…
– Но за детей они решать не вправе! – резко перебивает его Сабина.
– Да, госпожа, – вновь склоняет голову Кирион. – И все же распорядиться их жизнями я не могу…
– Ну вот что, старик… – Голос Сабины наливается гневом. – Если ты не сможешь выполнить мой приказ, то в день игр тебя ждет не просто domnatio ad bestias[29], а нечто пострашнее. Я прикажу… Я прикажу… Я придумаю для тебя…
Она вдруг закрывает лицо и бормочет из-под ладоней:
– Нет… Не то… Не то… О, как все ужасно!..
Кирион ждет, что сейчас, как в прошлый раз, прибежит рабыня с чашей и даст Сабине успокоительное питье, но никто не появляется.
Еще минуту жена цезаря сидит, закрыв лицо, потом опускает руки, устремляет взгляд на статую обнаженного юноши и тихо произносит с какой-то непонятной ненавистью:
– Мне так нравилось сидеть в этой ротонде. А вчера здесь появилось
Она продолжает с ненавистью смотреть на статую, и Кирион тоже окидывает ее взглядом. Статуя в два человеческих роста возвышается над ним, и золотой венок на голове статуи сияет будто под самыми облаками.
– Это Антиной, – произносит августа. – Любовник цезаря. Подобных статуй уже сотни по всей империи.