– Постой-постой, – перебивает Артемий, – ты имеешь в виду, что СГД – это все-таки некий вирус, вроде биологического оружия, которым случайно или намеренно кто-то отравил мир? Неужели ты веришь в эти бредни из интернета?..

– Нет, я не об этом. Я о том, что эти «кто-то» отравили мир еще раньше, превратили его в свалку, в навозную кучу, из которой может выползти что угодно. Им по их тупости и жадности безразлично – в каком мире будут жить их собственные дети, а уж о чужих детях они вовсе не думают. А мы ведь и сотой доли не знаем обо всех их секретных гадостях, но должны рабски сносить превращение мира в душегубку. Почему? Потому что рабы не смеют возражать господам?.. Артемий, помнишь монастырь? Помнишь наши беседы с Владыкой и друг с другом? Разве не призывал нас тогда Владыка: спорьте, сомневайтесь, не прячьтесь за чужими «можно» и «нельзя», будьте свободны в поисках истины, стойте на том, во что верите… Зачем ты приехал, Артемий? Сказать, что пора забыть те мальчишеские бредни и трезво взглянуть на «ситуацию»?..

Артемий смотрит в пол, поджав губы. На его худых скулах под редкой растительностью перекатываются желваки.

– Я приехал, – глухо говорит он, – потому что Владыка послал меня к тебе и сказал: «Увези его оттуда. Все это плохо кончится для него. Он сейчас – под прицелом ненависти. Его не пощадят. Если арестуют, обойдутся с ним с излишней жестокостью».

– Излишней? – переспрашиваю я. – Это он так сказал?

– Да, – кивает Артемий.

– Излишней… – повторяю я. – Всегда удивлялся тому, как Владыка умеет вместить в одно слово огромный смысл… Знаешь, сам ведь об этом думал совсем недавно – о накопившейся злобе, которая ищет выхода и в какой-то черный день извергнется с излишней, бессмысленной жестокостью… Ох, брат… Я на самом деле очень хочу встать сейчас и уйти отсюда. Но не потому, что мне страшно, а потому, что очень больно. Я едва соображаю от боли. Хочется просто идти куда глаза глядят и отыскать место, где не больно. Но таких мест нет. И если кто-то думает, что может устроить для себя такое место, он заблуждается, впадает в прелесть. Беда в том, что сейчас весь мир пребывает в такой прелести. И чем упорнее люди отгораживаются от боли, чем усерднее гонят ее от своих ворот и твердят: «Это не моя боль, мне нет до нее дела», тем больше ее становится в мире и тем быстрее она захлестнет и затопит все крепости и замки, где люди хотят пересидеть этот всемирный потоп боли… А мы – монашествующие? Мы так любим слово «спасаться»! Но «спасаться» – значит «спасать». Идти туда, где боль, и уменьшать ее, чем только можем, стыдить тех, кто закрывается от чужой боли, и обличать тех, кто умножает ее, и клеймить тех, кто наживается на ней. А мы сидим по кельям, готовимся, ждем Страшного суда, копим сухари добродетелей. А Страшный суд – уже здесь. И это время для нашего последнего слова на нем. А мы молчим.