– Нет, – говорю я, – это не знак. Это просто плохие китайские чернила.

– Сигарету хотите?

– Да не курю я…

– Ну да, не курите! – Александр Павлович ухмыляется. – Я видел. Или вы просто перед Никой форсили?..

– Какая проницательность! – зло бросаю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Извините, Ванечка, – ноет мне вслед Александр Павлович. – Язык – враг мой…

– Вот-вот, – говорю я, не оборачиваясь, – поберегите его до тех пор, когда вас будет допрашивать спецназ…

Странно, что это со мной? Откуда такая злость? Наверное, все-таки мне тоже страшно… Стою у входа в храм, держусь за кольцо двери. Но отпускаю его и возвращаюсь к Александру Павловичу. Он сидит все так же ссутулившись, поднимает на меня глаза. Вижу в них не только страх, но и что-то лежащее глубже страха – печаль, одиночество, неприкаянность, которые он обычно прячет под бравадой, под цинизмом, под всей своей нелепостью…

– Трудно сказать, что нас ждет. – Я невольно смотрю на дверь, ведущую в коридор, откуда в любую минуту могут появиться наши часовые с криками «идут!». – Но когда все начнется, наверное, станет легче. Тогда нам придется думать не о себе, а о том, как защитить детей. Я уже решил, что постараюсь быть ближе к Алеше и Марии. А вы кого-то для себя наметили?..

Александр Павлович смотрит с виноватой улыбкой:

– Ох, Ванечка, из меня бодигард, скорей всего, хреновый… Но я подумал, надо быть рядом с Зосей. Кажется, этот польский попик, который ее опекает, нервничает больше всех. Как он ее защитит?..

– Ну вот… – я стараюсь говорить бодро, хотя сам чувствую, что это звучит фальшиво. – Значит, какой-то план у нас есть…

– Ваня… – Александр Павлович встает из ниши, смотрит на меня с благодарностью. – Ванечка, я уже говорил и еще раз скажу: вы – настоящий друг, – он хватает и с чувством трясет мою руку.

– Да-да, спасибо… – Я спешу ретироваться. Не хватало нам только мелодраматичного прощания-братания перед боем… Да и перед каким-таким «боем»? Скорее уж – перед казнью, перед экзекуцией… Ох, Господи… Хоть бы этот майор ошибся или наврал и ничего бы сегодня не было!..

Половина второго. Только что выбегал в коридор, чтобы принести очередное ведро воды из душевой – одного из детей стошнило, надо было помочь убрать. В коридоре видел Славу. Он сказал, что снаружи пока тихо…

Четверть часа спустя я – в храме. Меняю догоревшие свечи в подсвечниках. Отец Глеб ходит между кроватями, о чем-то говорит с родителями, его голос течет по храму ровно, негромко, на одной ноте.

Краем глаза посматриваю на Нику и Марию, которые говорят о чем-то, склонившись друг к другу над спящим Алешей, почти соприкасаясь головами… Вот Мария неловко обнимает Нику, целует ее в лоб, и Ника отходит от нее и останавливается на солее у аналоя, на котором лежат крест и Евангелие… Уж не знаю, зачем отец Глеб решил оставить здесь этот аналой, будто ждал, что кто-то захочет исповедаться…