Ника замечает меня, зовет глазами. Я подхожу к ней, аналой оказывается между нами. Ника как будто хочет что-то сказать, но не может – ее губы дрожат, и на подбородке резче обозначается ямка…

– Ох, Ваня, – наконец говорит она, – я в последнее время стала такая… Сама не своя… Чуть что – сразу реветь. Наверно, у меня – глобальное потепление. Все тает, и уровень воды уже – вот здесь. – Она ставит ладонь перед глазами.

– Твои синяки почти прошли, – говорю я.

– Ага, быстро прошли. Я вообще живучая… Ванечка…

– Что?..

– Не знаю, – Ника едва заметно улыбается. – Не знаю, что тебе сказать…

– Можешь сказать, что я – настоящий друг…

– Да. Настоящий милый друг. – Ника скользит глазами по моему лицу, словно ощупывает взглядом.

– Хочешь, очки сниму?..

– Не нужно, – качает головой Ника, – и так хорошо… Ты лучше стихи мне почитай. Мне нравится, когда ты читаешь.

– Стихи?.. Ладно… Вот это. Ты его еще не слышала…

Склоняюсь над аналоем – ближе к Нике – и тихо, шепотом читаю:

На часах – почти три. Тревога сгущается в храме. Ее чувствуют даже спящие дети – вскрикивают, хнычут во сне. Некоторые проснулись, сидят, прижавшись к мамам, со страхом озираются.

Мы с отцом Глебом направляемся в ризницу, чтобы принести оттуда ящик со свечами – последний. Я извлекаю этот ящик из-под коробок с лекарствами и хочу нести в храм.

– Давайте вместе, – говорит отец Глеб и берется за ящик здоровой рукой.

– Да он не тяжелый…

– Ничего, лучше вместе, – упрямо твердит отец Глеб.

Уже в притворе ящик выскальзывает из руки отца Глеба, фанерная крышка отваливается, свечи сыплются на пол. Отец Глеб машинально пытается подхватить ящик раненой рукой и вскрикивает от боли.

– Простите, Иван Николаевич, – бормочет он и начинает собирать свечи с пола.