При этом открытой рефлексии об идиоматике у поэта, по-видимому, нет. Однако принцип работы фразеологии внутри «поэтической материи» косвенно описывается в уже упомянутом «Разговоре о Данте», где Мандельштам сравнивает возникновение образа с воображаемым «самолетом, <…> который на полном ходу конструирует и спускает другую машину»:

Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора [Мандельштам II: 173].

Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора [Мандельштам II: 173].

Поэт отказывается от традиционного видения «развития образа» как последовательного процесса, объясняя его через метафору постоянного и синхронного «вбрасывания» новых образов в ткань поэтического текста. Описанный принцип напоминает то, что происходило в проанализированных выше стихотворениях Мандельштма, которые, напомним, при определенном рассмотрении развиваются от идиомы к идиоме. Во всяком случае, развитие «Стихов о неизвестном солдате», как нам представляется, наглядно иллюстрирует дантовские «поэтические машины»[103].

Итак, конечно, мы не можем говорить о том, что идиоматический механизм смыслообразования был полностью осознаваемым. Однако приведенный пример свидетельствует, что в какой-то степени Мандельштам его, несомненно, осмыслял (хотя едва ли хранил в сознании последовательную классификацию, как она представлена в нашей работе). Скорее справедливо будет сказать, что этот механизм казался ему неотъемлемой особенностью поэзии как таковой.

Добавим, наконец, что хотя в стихах Мандельштама проявляется «русская тема» (ср.: [Ронен 2002: 43–67]), идиоматика в его творчестве не выступает как маркер национального колорита[104]. Фразеологический фонд какого-либо языка часто интерпретируется как концентрат народной мудрости или репрезентация народного характера. Однако пласт фразеологии в корпусе Мандельштама предстает лишь сущностной частью языка, отражающей его «внеположный» стихам, самостоятельный статус[105].