— Ладно, — прервала Аша. — Сама все знаю. А если уйду?

— Никак нельзя тебе уходить, — запищали бабки.

— Ты уйдешь, а он что ж?

— Он же все равно родится!

— Родится и смущение сделает.

— Волос будет черный, а глаз карий. Беспременно.

— Уже и так времена последние.

— Печка не печет, яблонька не блонит.

— Ай, страшно.

— Ай, страшно, страшно.

И так жалобно они пищали, так невыносимо причитали, что губернатор не смог больше этого слушать. Он хоть и скитался уже месяц, но не утратил еще начальственных интонаций и в доме у ашиной бабки чувствовал себя как хозяин.

— Будет! — прикрикнул он решительно. — Вы другое объясните. Чем вам ребенок опасен? Что такое будет, когда он родится?

Странная тишина была ему ответом. Туземки переглядывались и пожимали плечами.

— Этого мы знать не можем, губернатор.

— Не можем, гублинатор.

— Прости, блинатор.

— Это такое знание, что не дадено.

— Нельзя, и все. Если знать, то это другое. А это не знается.

— Это не знается и не говорится.

— Ладно, — не выдержал он. Его бесили эти крики, словно вокруг них с Ашей водили хоровод, и эта детская тупая беспомощность, сильнее которой, однако, ничего нельзя было придумать: это болото хоть кого засосало бы. — Мы завтра уйдем.