— Да-да, — сматывая провода и прочие удочки, забубнил интервьюер. — Покорно благодарим. Несомненно, несомненно.

Он ссутулился, словно для конспирации, и юрко исчез — слился с пейзажем, как это хорошо умели делать его коллеги. Вот уж кого Бороздин ненавидел всегда, но понял это только сейчас.

Губернатор чувствовал известную неловкость — примерно как партизан из классического анекдота: «И немцы не заплатили, и с ребятами нехорошо получилось». Он чувствовал себя ненужным. Главное сделано, публично покаялся, перебежал — теперь, вероятно, можно и в расход; но кто же станет тратить на него пулю? Пусть убирается…

— Ну что, Алексей Петрович? — ласково сказал Эверштейн. — Пройдемте ко мне, побеседуем.

В этом ласковом тоне чувствовалась уже начальственность — Бороздин никогда не ошибался в таких вещах. Он сам был когда-то начальником. В теперешнем Эверштейне ничего не было от благородного, благодарного идеалиста, который два часа назад доброжелательно встречал перебежчика. Губернатора обласкали, напоили чаем, срочно по мобильному вызвали оператора, чтобы зафиксировал признание… Теперь можно было и пинка.

— Чайку? — спросил Эверштейн благодушно.

— Давайте, — пожал плечами губернатор.

— Что делать думаете?

— Не знаю. Работать на вас. Если надо — воевать. Пути назад мне теперь нет, сами понимаете.

— Да вам давно его нет.

— Тоже верно.

Эверштейн почесал нос, лоб, ухо.

— Но воевать, как вы понимаете, мы вас тоже не пустим. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь. Не доверяете.

— Нет, дорогой Алексей Петрович. Не поэтому, Алексей Петрович. А потому, что вы не хазар, вот и все объяснение. Это варяги вербуют к себе всех, кого попало. А мы, если вы обратили внимание, даже и мужиков из захваченных деревень под ружье не ставим. Варяжская армия велика и обильна, хазарская невелика и мобильна. И нам совершенно не нужен человек в возрасте — вам ведь за сорок, я так понимаю, — не имеющий вдобавок никаких полезных навыков. Это ведь так, Алексей Петрович?

— Не пойму, куда вы клоните, — раздраженно сказал Бороздин. Он чувствовал, что надо ударить Эверштейна по рукам, обозначить границы, за которые ему заходить нельзя: да, перебежчик, да, покаялся, — но он человек, и человек государственный, с ним нельзя вот так… Он еще не знал, что с ним теперь можно всяко. Незнание это отчасти извинялось тем, что варяги относились к перебежчикам иначе. Для них перебежчик был все же иностранцем, гостем, туристом; он доказывал правоту варяжского дела, в которой варяги сомневались куда чаще хазар — ибо голос почвы всегда слабее, чем голос крови, в особенности если эта кровь так долго не знала почвы. Хазары потому и выглядели на первый взгляд мягче иных варягов, что могли себе это позволить: зверства происходят от неуверенности, а вышибить уверенность и правоту из хазара можно было только вместе с кровью. Именно поэтому таким бредом с самого начала были разговоры про кровь варяжских младенцев, которою питались хазары. Зачем им кровь варяжских младенцев, когда есть своя?