— Я чувствую, что земля встала, — ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров верил земле и догадывался о некоторых ее намерениях, но все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.

— Ну уж и встала, — произнес он. — Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.

— Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?

— Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?

— Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.

— Это ты по ночам дрожишь!

— Я спорить не буду, — устало сказала она. — Все потом поймешь.

— Да хватит тебе! — вспылил Гуров. — Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет — про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.

— И что он сделает?

— Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.

— Делай, — усмехнулась она.

— И сделаю, — спокойно сказал Гуров. — Но я ведь не северный и не южный, — он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. — Мне, знаешь, не праздник — людей мучить. Своих особенно.

— Так и не мучай.

— И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.

— Не верю, — сказала Аша.

— Тут уж верь не верь, а мне видней.

— Что тебе видней? Что ты знаешь?

— Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, — от него нельзя.

— Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.

— Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.