— Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.

— Да тебя-то мне зачем убивать? — усмехнулся Гуров. — Я не тебя убью. Где ж видано — своих-то. Я северянина твоего убью.

Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.

— Где ты его найдешь-то, — сказала она спокойно.

— Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.

— Был со мной, весь вышел, — сказала Аша. — Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.

— Так его и южане не возьмут.

— Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.

— Куда?

— Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.

— Не ври! — прикрикнул Гуров. — Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа!

— Ничего, тоже волки.

— Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?

— Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.

— Ну вот что, — сказал Гуров. — Встала земля, не встала — спорить не буду с тобой. Но если встала — значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?

— Кого тут жалеть? Северян с южанами?

— Дегунино жалеть. Баб, мужиков.

— Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?

— Жалею, — сказал Гуров.

— А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.