Как это бывает после чтения, разговор не клеился. Борис Леонидович спросил Ахматову, умеет ли она читать полностью по-латыни название своего сборника “Anno domini MCMXXI”. Она ответила, что когда-то могла это сделать, а сейчас не уверена. Тогда Борис Леонидович стал вспоминать многосложные латинские числительные и довольно уверенно произнес полностью все заглавие, явно гордясь своими познаниями в латыни.

Разговор растекся в стороны. Анна Андреевна вернула нас к главной теме, сказав: “Мы только что прослушали замечательную вещь. Нужно о ней говорить”. Это было сказано тоном решительным, но почти бесстрастным. Мне тогда показалось, что в этом замечании было больше желания сделать приятное хозяину дома, чем непосредственного взволнованного отзыва о книге.

За столом Зинаида Николаевна усадила меня рядом с Борисом Леонидовичем. Я что-то проговорил громко – как тост – о гоголевской тройке и поезде, с которого мы только что разглядывали приуральскую весну. Борис Леонидович мне поддакивал. А потом, обратясь уже негромко к нему самому, я говорил, что мне казалось бы возможным увидеть всю вещь написанной так же ярко и красочно, как сцена весеннего половодья по дороге из Москвы в Юрятин. На это мне Пастернак возразил и, видимо, нашел свое возражение достаточно интересным для всех, потому что, повысив голос, обратился к сидящим за столом: “Вот Кома, прорываясь сквозь мою усталость, спрашивает меня, почему я не написал всю вещь в таком красочном стиле. Но тогда бы это было что-то вроде Олеши или Шкловского (одного из этих двоих людей я очень уважаю), но я не хотел этого”. Он снова повторил, что в романе его занимали не стилистические задачи.

По другую сторону от Бориса Леонидовича сидела Скрябина-Софроницкая (как он мне ее представил) – дочка Скрябина (и первая жена Софроницкого), знакомая с детства с Пастернаком, женщина с очень милым лицом. Ей Борис Леонидович говорил о Шостаковиче: “Конечно, он замечательный композитор, но как ему мешает мировая известность, деятельность. Зачем все это?”».

Сам Борис Леонидович, еле-еле закончив в 1955 году работу над романом, дал ему следующую аттестацию в разговоре с Корнеем Чуковским: «Роман выходит банальный, плохой». Автор «Бармалея» заметил, что «роман довел его до изнеможения. Долго Пастернак сохранял юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок, присыпанный пеплом».

Вероятно, что главный редактор «Нового мира» Симонов также не нашел в рукописи Пастернака алмазов, и дело кончилось ничем. Роман так и лежал неизданным, автор читал его гостям, среди которых однажды оказался один итальянский коммунист. Он-то и забрал роман с собою, передав его предприимчивому итальянскому издателю Джованни Фельтринелли (на миланском вокзале в книжном магазине «Фельтринелли» читателей по сей день встречает огромный портрет Пастернака).