Поговорили. Пастернак поинтересовался судьбой Бориса Пильняка:

«– Вы не встречали такого, кто бы знал? Ничего не слышали?

– Нет. Пильняк умер.

– Я знаю: ”там” на меня тоже заведено дело. Дело Пастернака. Мне рассказывали. Но – не арестовали. Сколько друзей… а я – жил и живу… В день, когда Сталин умер, я написал вам письмо – 5 марта – открытку, что перед смертью все равны. Я был в Переделкине, стоял у окна – увидел – несут траурные флаги и понял. Соседка моя два-три года назад сказала: – Я верю, глубоко верю, что настанет день, когда я увижу газету с траурной каймой. Мужество, не правда ли? Нынешний год был хорошим годом. Я написал две тысячи строк “Фауста”. Заново перевел.

Была уже вторая корректура, но захотелось кое-что изменить – и как из строящегося здания выбивают несколько подпорок – и все готовое рассыпается в прах и надо строить заново. Так мне пришлось писать этот перевод заново. Я очень спешил, радостно спешил. Я понимал Фауста так: ведь Гете был ученый, естествоиспытатель и чертовщина Фауста не могла быть темой его поэтического одушевления. Не легенда народная, а реальная жизнь, напоминающая эту легенду, поэтический земной поток сквозь маски Фауста – так надо было его понять и так переводить. Эта попытка мной и сделана, и новый перевод во многом отличен от того, что было напечатано».

Долго оставаться в Москве Шаламов не мог – в его паспорте была отметка, дававшая право проживания только в поселках с населением не выше 10 000 человек. Через несколько часов он ушел, оставив Пастернаку синюю тетрадь с лагерными стихами. Пастернак обычно гулял в скверике у дома, неподалеку от Управления по охране авторских прав, некоторым выходящим оттуда коллегам он мог высказать свои впечатления от прочитанных стихов. С кем-то он встречался в литфондовской поликлинике. После смерти Пастернака дом как-то осиротел, да и потенциальных классиков здесь явно поубавилось. Да и вряд ли они вообще могли быть: из той первой волны жильцов многих уже не было в живых.

Казалось бы – дали человеку квартиру (что сразу повысило его место в писательской табели о рангах), живи и радуйся назло коллегам. Творческие люди ведь очень чувствительны и ревнивы к успехам друг друга. Но нет. Некоторые даже не успели вселиться в квартиру в этом доме, как, например, писатель Иван Катаев. В марте 1937 года его арестовали, жене объявили приговор: «десять лет без права переписки». Она тогда еще не знала, что это означает расстрел. Вскоре взяли и ее как «члена семьи изменника родины», а у нее на руках грудной ребенок; мать с сыном отправили в специальную «материнскую» камеру в Бутырках. Дали восемь лет… Из мордовского лагеря чудом удалось отправить ребенка к родным, саму же Марию Терентьеву-Катаеву освободили осенью 1945 года, по окончании положенного срока.