Выпадали за эти четыре года такие дни, когда она часов в пять поднималась к нему в кабинет – или он заходил к ней – и просто наслаждался тем, что она сидит напротив. Она снимала сапожки, растирала ноги, сидела и говорила тихонько, лучась своим привычным умом. Рассказывала ему, как у нее прошел день, он рассказывал, как день прошел у него. Они пили хороший «Мальбек», их обволакивало долгое уютное молчание. Иногда обсуждали детей, Линольна и Эбби, первый – серьезный и упорный, бесконечно дорогой матери, потому что он – ее сын; вторая – порывистая и очень многого достигшая. Он же все еще видел Эбби совсем маленькой, вспоминал ощущение ее откровенной, как из мифа об Электре, любви: девочка на коленях у отца, кринолин и горячая попка.

Иногда по ходу этих посиделок он заговаривал о той или иной женщине, с которой недавно переспал – как она помогла снять физическое напряжение, а это теперь, после выхода на пугающую арену старости, не так уж мало – виагра для него теперь поважнее лосьона от загара. Фейт чутко слушала, не судила, иногда сообщала какие-то мелкие подробности своей жизни, хотя по большей части эти вещи замалчивала. Они говорили про общих давних знакомых. Он выпускал накопившуюся ярость и раздражение.

А еще они всегда много смеялись. Смех у Фейт был изумительный. И шея неподражаемая. Просто полный набор, думал он иногда. И вот он сидит у нее в гостиной, утратив ее уважение, вызвав ее гнев и презрение – все из-за этой дурацкой истории в Эквадоре – и страшно мучается.

– Мне трудно поверить, что ты докатился до такой лжи лишь по той причине, что невнимательно слушал на заседании, – выговаривала ему она. – Ты и сам знаешь, что все не так просто. Сосредоточение – это дымовая завеса. Ты умеешь сосредотачиваться, видела своими глазами. Например, на моих словах.

– Я должен был внимательнее слушать на том заседании, не должен был позволять им заменить твою протеже, должен был закрыть фонд и публично во всем признаться. Накажи меня, Фейт. Только не обдавай холодом.

Фейт поджала губы, и на миг стала похожа на всех женщин в мире, когда они сердятся на мужчину.

– Я скажу, что я решила, – произнесла Фейт. – И отвечать ничего не надо. Просто выслушай.

Он кивнул, сложил руки на коленях и сделал вид, что весь внимание. Просто воплощение внимания, на такое способны только высшие существа, им он и попытался подражать.

– Я не собираюсь поднимать шум, – начала Фейт. – Это плохо отразится на фонде, перекроет нам возможности предпринять что-то еще. При том, что мне омерзителен нравственный вакуум, который, как мне представляется, царит наверху, в «Шрейдер-капитал», я не могу просто взять и бросить работу – чем я тогда стану заниматься? Я и дальше буду брать у тебя деньги, Эммет, но со внутренним неприятием. Буду брать и использовать, и внимательно следить за их расходованием, потому что особого выбора у меня нет. Все мы приходим на землю, чтобы совершать то, к чему предназначены, – продолжала она. – Я тружусь ради женщин. Это мое поприще. И я буду трудиться и дальше. Понятия не имею, просочатся ли слухи про эквадорскую историю за пределы нашего здания. Если просочатся, будет большой скандал, возможно, нас вынудят закрыться. Но основное мое решение состоит в том, что я все-таки остаюсь.