Алёнушка, легка на помине, выплыла из своей горенки. По лазоревому в бисере сарафану коса с кулак. Косу из-под кокошника, сарафан да сафьяновые сапожки только и увидел Никита. Спиной стояла, изогнув лебединую белую шею, утешала отца.

– Тятенька, тятенька! – гладила его потную лысину.

– Голы мы, сиры, Алёнушка! Разорил лиходеец этот! – при дочери целовальник перестал бояться Никиты, дерзко тыкал в него толстым негнущимся пальцем. – Завтра оба по миру пойдём. Милостыню просить Христа ради.

Чавкали пьяницы, слизывая вино и пожирая всё, что попадалось на глаза. Хлопал изумлёнными глазами Никита. Среди смрада кабацкого, вся брань непристойная да ор, от которого уши вянут, душа вглубь прячется, чудом аль велением божьим предстал ангел во плоти. Вокруг него чистота да сиянье. Даже кабатчик, погрязший в грехе и пороках, чистыми плакал слезами.

Так мнилось Никите. И на полувзмахе застыла сабля. Восторженно, не мигая, смотрел он на чудо, явленное кабацкому сброду.

– Нищ-щии! Си-ирыы! – скулил кабатчик и врал: в подполе, в берестяной коробке, томилось припрятанное золотишко.

– Проживём, тятенька! Бог милостив, – журчала Алёнушка. И голос её родниковый и глаза ясно-синие чистотой своей смущали Никиту.

«Что это я?» – опамятовался казак, сунув саблю в ножны. – Ума помраченье».

И, пошатываясь, заколыхал к выходу.

Голова кружилась. Верно от хмеля. А может, оттого, что кто-то угостил по затылку. Только не от хмеля, знал, и не от подлого удара. Кружилась головушка от синего огня, который жёг нестерпимо душу. За спиной выкрикивали, храпели, бранились. Выл жалобно бельмоватый кабатчик. Ворковала, утешая отца, Алёнушка. И лишь голос её слышал Никита.

«Упаду! Вот крест, упаду!»

Он выпал на улицу, хлебнул свежего воздуха и, не разбирая пути, брёл без цели.

Его толкали, тянули за рукав гулящие бабы, дёргали за полу лотошники, сбивали оглоблями лихачи, пока не уткнулся в ворота. Ни охлупня, ни креста над ними. Вместо столбов воротных гранёными остриями вверх аккуратные каменные колья. Там, где калитке стоять, – сторожка осьмиугольная – тоже остриём вверх и на всех её гранях будто линейкой выведены крохотные окошечки. Земля подле ворот посыпана чистым белым песочком, цветы в клумбах, трава на грядках, и заплот из чёрного каменя.

«Острог, однако», – зябко повёл плечами Никита, но дверцы островерхой скворешенки отворились, и оттуда выкатился сдобный колобок. Скинул колпак, метёт им перед собой и чисто сыплет по-русски:

- Герр Ремезофф? О, я так рад, чрезвычайно рад вас лицезреть.

– Спутал, дядя! – бесцеремонно оборвал Никита. – Меня не Гером зовут.