Глазу незоркому избушка показалась бы нежилой. Но припахивало дымком, и, стало быть, в ней обитает кто-то, один на всю вымершую, разорённую пожаром Мангазею.

Ремез постоял, срисовывая унылое ветхое жилище, многоцветный с бурой полосою пригорок, черпнул горстью дымчатой голубики, поласкал её языком и, сладко зажмурившись, сглотнул.

«Чисто вино! Где сыщешь кроме такую ягоду!»

Ремез притомился и ему впрямь захотелось выпить. Но туеса и бочонки в стругах пусты. Мука и та кончилась. Одна пища была: рыба, мясо да ягоды. Правда, пекли хлебы из корья и каких-то кореньев. Ерофей Долгих перенял у камчадалов, когда ходил к ним с Атласовым. От него Ремез узнал впервые о дерзком казаке, с горсткою таких же молодцев задумавшем поход на незнаемую Камчатку и далее.

Ерофей звался в ту пору Платошкой Сытым. Этого и Ремез не знал. Да многие сибиряки теперешние носили когда-то иные православные имена.

Путь Ермака Камчатского, так звали промеж собой казаки Володея Отласа, был долгим и тяжким. Никто не знал, где и когда он кончится. Может, и кончился уже для Володея... Сытый отстал в пути, лихорадка свалила. Его хворого полонили чукчи. Поднявшись на ноги, утёк, да о том помалкивал. Пробираясь в Тобольск, дважды сидел в острогах. В Якутске по велению воеводы чуть не клеймили. Выручил дружок старый Ерофей Долгих. Бежал с ним. И снова острог и пытки, которых Ерофей не выдержал. Имя его Платон взял себе. В Тобольске встретил Ремеза Ульяна. Служил с ним раньше. И, как в молодости, опять накинул на себя казачью лямку. Истёрлась лямка, а Ерофей всё жив, и вот уж под началом сына Ульянова служит. Во всём ему верен и надёжен. Без советов бывалого казака Ремез шагу не сделает. Не будь Ерофея – давно бы от цинги и бесхлебья перемёрли. Долгих сварил хвойное месиво, развёл в казане и всю ватагу поил, поил даже тех, кто был здоров. Потом хлебы начал печь. Не калачи Фимушкины, но всё ж...

– Бедует кто-то, лиха голова, – старый казак подошёл неслышно, стоял за спиной Ремеза молча, боясь помешать ему, Ремез кивнул и, подойдя к избушке, стукнул ножнами в неплотно пригнанную дверь. Распахнув её, негромко позвал:

– Есть тут душа живая?

– Не ведаю, жив ли, – откликнулся кто-то за печкой.

В жаркой норе этой, забросанной сажей, пахнущей прелью и какой-то залежалой травой, увидали чёрного исхудавшего мужика. Борода и волосы на голове свалялись. Костистые руки были грязны и дрожали. Хотел он подняться, но обессиленно рухнул.

– Эк довёл себя! – вглядываясь в странно знакомое лицо, в глаза, запавшие, как у покойника, неожиданно заволновался Ремез.