– Увидимся, Сёмушка. Не на том, дак на этом свете, – с показной беззаботностью шутил Никита. Шутил, а на душе кошки скребли: «Твоя правда, братко, – не увидимся. Так что прощай!» – грустил, провожая уплывавшие струги. Стоял на берегу, пока суда не скрылись из вида. Далеко им плыть, до самого Тобольска. А уж зима льдинками поигрывала. Шоркались они о борта судёнышек.

24

Надо бы к Марье завернуть, но поймав едкий, всё подмечающий взгляд Алёшки Рваного, велел плыть по главному руслу. Знал, что Алёшка – соглядатай и закадычный дружок Пешнева, растерзанного вогулами. Мстя за Пешнева, властям донести может, хотя рыло-то, похоже, в пуху: тоже немало пакостил и грабил, и девок портил, но в службе был истов. И Ремез понять не мог, отчего он не убежал с Пешневым. Наверно, в сговоре с ним был.

Был, да накануне поссорились с Пешневым, не поделив награбленный ясак и девку. «Бог шельму метит!» – злорадно ухмыльнулся Рваный, узнав о гибели бывшего друга, хотя и сам был шельмой из шельм.

А Ремез уже позабыл о нём. Иные заботы одолевали. Перечислял в уме, что сделано в походе: ясак, чертежи, перепись неучтённых инородцев, чучела, сказки, образы трав и камней. И даже вирши о каменной бабе... О Золотой Бабе... о Марьюшке! Жива ли?

Струг режет носом волну. Вот уже Самаровский ям, и золотое купольное сияние берёз, меж которых чистые затерялись дома. Дальше – синь неоглядная.

Над тайгой ветер, и над Самаровым ветер. Он рвёт листья с берёз, разносит, и плывут они, жёлтые, прошитые жёлтыми жилками, бог весть куда, липнут к борту, отваливаются нехотя и снова плывут. Порой в них тыкаются острыми зубами-челноками щуки, и глубью важно плывут таймени. Иной, разыгравшись, взлетит над водой и, ошалев от хмельного осеннего воздуха, ввинтится в хребтину волны и пропадёт в тёмных глубях.

На заднем струге добрый улов. А у Рваного снова леса натянулись. Алёшка упёрся ногами в днище. Жилы на шее вздулись, почернели, глаза налились кровью, а рыбина не давалась.

– Шибче, шибче лесу ослабляй! – советовал рыбаку Мокей Холод, широкий – что вдоль, что поперёк, – казак, большой любитель ухи, сам лентяй несусветный. Чуть выберется минута – падает, где стоит, и тотчас храп раздаётся, густой, с переливами. Храпит столь яро, что даже халеи пугаются этого дикого шквала звуков.

– Чаль на себя! На себя, тёпа! – подсказывает Мокей. И Рваный, матерясь и крякая, изо всех сил тянет толстую лесу. Над водою возникает огромная рыбья башка, жабры, перья. Показалось, и царь вод здешних снова ушёл в глубь, едва не утянув за собой рыбака.