– Найди обувку, сестрица! – взмолился он, разминая ступни. – Не хромать же мне пред воеводой.

– Пред воеводой? – Домне показалось, что ослышалась. -Ты к воеводе?

– Но. Ульяныч передними нас послал. Чтоб упредили князя, так, мол, и так.

– Вас и задними-то зазорно, – усмехнулся Гаврила. – Службу в сивушной братине утопили...

– Ты хоть помалкивай, Степаныч! Не выдай нас Бога для, – принялся упрашивать Шалый. – И без того не ведаем, как быть.

– Ах Сёмушка, Сёмушка! Нашёл кому довериться! – Домна заволновалась, села на краешек софы. Её озабоченность и тревога пришлись Тютину не по нраву. «Что их к Ремезу всех тянет? – подумал о Фимушке и о знахарке. – Нашли Бову-королевича!».

Сухопар, хром да и годами немолод. Смугл и зеленоглаз – таких мало ли? И глаза-то не на баб смотрят, больше – в себя. Они словно два птенца в скворешнике: червей схватили жадными клювами и спрятались. Не выдают мыслей глаза. А в себя вбирают многое, жадные до неистовости.

Перебрав достоинства Ремеза, принялся искать недостатки. «Заносчив и жаден!» – это первое, что пало на ум Гавриле. Чуть-чуть остынув, снова стал взвинчивать себя: «Бабник и лиходелец!».

Злость и зависть несвойственны доброй и щедрой душе Гаврилы. И он тотчас же осудил себя за это. Ремеза простил, самого себя убеждая: «Заносчив-то он от гордости... и не с ровней – с властями. Жаден – до дела. Лихих дел, кроме государственной службы, за ним не ведаю. А до баб-то и я охоч... да робею, потому и завидую».

– И в этом рванье вы к воеводе? – вспылила Домна, оглядев ремезовских посланцев. – Скоморохами предстанете? Он вас в яму...

– Того и страшимся, – потупился Шалый.

– А Сёмушку подсидеть не страшитесь? Да и подсидели уж, без ножа зарезали!

– Винимся, да чо уж теперь, сестрица! Ясак сдать велено... Хоть головы пущай сносят – сдадим, – решил Шалый. Алёшка Рваный удручённо молчал, подумывая о побеге.

– Обувкой-то выручай, – напомнил Шалый. – Не босиком же в приказну избу являться....

– Ясак добрый собрали... За соболя нехитро сапоги да кафтан выменять.

– Ясак государев... Описан и опечатан. Своё прогуляли, – нехотя признался Рваный. А Домна и без него поняла, потому и глумилась.

– Добры ясашники. Не придержи я сбор, и его бы пропили, – донимала Домна.

– Кружало, – хмыкнул Гаврила, – оно и не таких сокрушало.

– Ты хоть молчи! – с обидой прикрикнул на него Шалый. Того не знал, что сестре нанёс большую обиду: ждала весточки от Ремеза, а он и не вспомнил о ней, которая во сне имя его произносит. Колдунья, бают. Сама иконником околдована. Хромой, старый, женатый, а вот присушил. И ходит Домна сумная, голову свеся, счастливая токмо одними надеждами. Нехорошо бога молит: «Явился бы он, Исусе! Захворал бы!.. А я попользую...».