Накормила гуляк щами, кулагой, уядревшего пива по туесу поднесла. Головы у послов свежи и язык по небу не шебаршит, а зады к лавке прилипли.

– Мёдом ты смазала её, что ли? – осоловевшими поводя глазами, пенял Фёдор, силясь подняться. В коленях – слабость, на языке зато сладость. И позабыл, за чем послан сюда Ремезом. – Плесни ишо по единому!

«Нашёл кому довериться! Эх, Ремез, Ремез! Задаст тебе воевода!» – сочувственно вздохнул Тютин и удивился: хотел злорадствовать, а сбился.

Рваный плёл прибаутки, Фёдор подсвистывал, притопывал, не вставая, босыми ногами.

– Ух! – Ух! – подхватывал Фёдор.

– На, халдай, ухарь! – Домна вновь наполнила туески.

«Замыслила чо-то, – хмуро взглядывал на неё Гаврила. – Спаивает... Неуж брата не жалко? Подведёшь под монастырь!».

«Не жалко! – глаза Домны темны и бездонны, как омут. – Мужа, брата – всех изведу! И курицу Сёмушкину заодно!» – это про Ефимью, ни единым с ловом, ни взглядом её не задевшую.

Гавриле на руку Домнина неприязнь, пусть знахарка изводит соперника.

– Пойду, – он поднялся, и, выходя, посоветовал: – Этих подоле не выпущай. Выйдут – враз угодят под палки.

Взгляд знахарки теплеет. Стало быть, и Тютин с ней заодно. Давно заметила – льнёт к Реземихе. Послы напакостили, друг предаёт, и воевода на Ремеза ополчится.

«Падёт, падёт на колени предо мной Сёмушка! А как падёт, я и возьму его голыми руками!»

«Словно сила нечистая тащит! – дивился Гаврила, шагая в гору. Шёл домой, бреду к воеводе...»

От воеводы, едва не толкнув головою в живот, вылетел пулей низкорослый калмык. Гаврила знал его: дворовый человек купца Елькина, шептун и наушник. Видно, не ту весть принёс.

Князь, чем-то расстроенный, молчал и хлопал толстой красной ладонью по коленке. Безбровое, точно из теста вылепленное лицо, сползло вниз и обидчиво куксилось. Подле ног воеводы лежал пёс, такой же брыластый и мокроносый.

– Вот, Тютин, вот-от! Заслужил верой-правдой! – воевода прихлопнул к коленке депешу, только что привезённую калмыком.

«Как же его? – мучительно долго вспоминал Тютин имя калмыка. – Разувай? Раздевай? Нет, не эдак... Но близко».

– Я ль не радел для государя? – по-прежнему ныл воевода, ища сочувствия у Гаврилы. – Я ль не старался?

– Я, князь, чего для тревожу? – начал было о Ремезе, но воевода слушал лишь самого себя.

– Помереть тут чаял... место на кладбище приглядел, на береге на высоком. Далё-ёко оттудова видно! – воевода оживился, глазки, жиром заплывшие, заблестели, словно лёжа на берегу, среди покойников, он обозревал все красоты Сибири, слышал голоса земли и неба. Внизу Иртыш о берег тёрся, бежали паруса вверх и вниз и шлёпали о волны вёсла. Много, ох много с бугра видно!