– Ты, что ль, мужиком себя считаешь? – зло хлестнула насмешкой Домна. – Какой ты мужик?

– Я?! – Ремез вскочил, вцепился цепкими жёсткими пальцами в её округлое плечо. – Я?! – он задохнулся от гнева.

– Отпусти бабу! Чо вцепился? – взвился Турчин.

– Ремез-то за другой чертёж взялся, – тотчас углядел Васька Крот, придвинув пустую чашу Гавриле.

Домна уж слышала горячее дыхание Ремеза, уж кольчатая борода его почти коснулась щеки. Ещё немного и – губы вопьются в губы. Обмерла, обессилела: «Скорей! Ну скорей бы».

Он медлил, всё больнее сжимая обмякшее плечо. Суровая, властная Домна под его мощной рукою, словно боярка зимою обронила колючки. Ещё ни разу, никогда её не касались так сильно и так зло. Исчез гул голосов, улетучился дым – всё стихло, всё опало на дно реки, по которой всем видимые, плыли Ремез и Домна. С рекой в обнимку. Река тихая, ласковая, ни волны, ни всплеска рыбьего. Никого, ничего... Май, что ли, народился, царский месяц? Любо жить, славно! Вокруг цветы расцветают, пыльцой золотистой рассеивают тепло своё солнце, невиданные цветы, и над ними душистый и светлый парит ветерок. Над сон-травою склонилась царица-черёмуха, весёлая, белая! Всплеснули бабочками подснежники и, застенчивая, притаилась медуница. Лань выскочила на опушку, сама как цветок. И всё это в воде отразилось...

И вдруг крик, и кровь – Турчин раздавил скляницу. И вдруг – визг отчаянный, и кто-то вцепился Домне в волосы, и кто-то ударил Ремеза. Отреяли грёзы, река вмиг обмелела, и все, кто был на дне, кто молчал доселе, загомонили, захохотали, и чад вокруг, и смрад кабашный, плевки, кости, огрызки, и перекошенные хмельные рожи.

На полу, сплёвывая зубы, хрипит и бранится Турчин, на Ремезе, слева и справа повисли московские мастера. Стряхнув их, оторвал от Домны руки Ефимьи.

– Ты?! – сам часто впадал в гнев, но жену такой разъярённой не видывал. – Как посмела?

– Посмела вот! – и, высвободившись, влепила Ремезу оплеуху. Изработанная рука Фимушки тяжела. Да ведь и била от души, с размаху. Размах ядрёный, сибирский. – И опять посмею!

Не успела. Перехватив запястье её, Ремез рванул жену на себя. Митрофановна даже не охнула. Не к таким болям свычна. Зато охнула Домна, услыхав глумливый хохот гуляк. Ремеза знали все. Да и её знали. У многих бывала, когда звали. В беде вовремя и к месту оказывалась. Сейчас им пришло время потешаться. И место самое подходящее – кружало. Гогочет скопище пьяниц, забыв все прежнее, доброе.

– Вороньё! – опалила ненавистью этих оскотевших людишек.- Попомните свой смех! – вокруг все смолкли. И Ремез молчал, но для Митрофановны это молчание было страшным.