– Нужон ему твой чертёжик! Айда, ущицы сварю, постельку согрею, – подталкивала его Домна.

– Пойду к воеводе, – решил вдруг и, не обращая внимания на знахарку, зашагал в гору, к воеводской палате. Домна поодаль шла за ним. Дождь стих совсем, над горой прояснилось небо. Из-под горы изогнулась радуга, и редкие стали попадать навстречу прохожие. Из кружала, едва не столкнувшись с Ремезом, Гаврила вывел Ефимью. Чуть погодя, с песнями, вышли московские мастера, на плечах у двоих обвисал Турчин. Домна видела всё, смолчала. Ремез не замечал никого, словно шёл по другой дороге.

«И ладно, что так! И ладно!» – радовалась знахарка, держась в отдалении, но не теряя из вида.

К воеводе изографа не пустили. Тесня плечом, краснорожий рейтар пролаял:

– Не велено! Прочь! Воевод слюжит!

Крыльцо высокое, чуть не столкнул с крыльца, Ремез обидчиво вспомнил: «Крылечко-то тятя мой строил! Меня с тятиного крылечка?» – дёрнул рейтара за парик, посторонился, дав стражу дорогу, и тот нырнул, не коснувшись ступеней, головою. Парик остался в руках.

– Сторонись! – велел Ремез дверному, но тот заслонил собой створ, засвистел. Из караульни, позванные свистком, бежали сытые чужеземные охранники.

Как ни бился Ремез, скрутили, прислонив связанного к стенке. Первый рейтар, опозоренный изографом, поднялся, напялил парик и стал бить его, довольно присчитывая:

– Айн! – отклонился. – Цвайн! – отклонился снова. Как жаль, что руки связаны! Ремез достал бы эти глаза и погасил в них змеиный блеск, вмял бы кулак в необъятное чрево чужеземного воителя, разъевшегося на сибирских харчах. Изограф всё в своей жизни делал руками, ноги служили рукам и глазам, и о них помнил лишь когда обувался. Сейчас-то ноги были свободны! Что ж они бездействуют, а? За что мыл их и парил, когда суставы болели – мазями смазывал? За что обувал, берёг от ран и морозов? Эх, послужите мне, ноженьки! – И правой точно и страшно пнул в брюхо рейтара. Левой – другого чёрного и тоже брюхатого. Легли внизу без памяти, аккуратно легли. Но те, что Ремеза окружили, спутали ноги его цепями.

Над горой, облитой солнцем, над храмом, играли голуби, пахло распаренной листвой берёз. Грязь и беззаконие на земле, в небе – сине и спокойно. Неужто один и тот же господь сотворил небо и землю? И этих мордатых палачей и белых птах – голубей?

Быть не может того! Но было.

И – били.

Кружились голуби. Крушили челюсти Ремезу саксонские кулаки.

– Ме-еняя? Ремеза? – сплёвывая кровь, ревел изограф.

А Домна вопила:

– Лю-юди! Православные! Сё-ёмушку убива-ают! – на весь верхний посад слышно. Но ближе всех оказались сыновья Ремеза. Сёмка и большак Леонтий.