— Здорово, — приближается Юрка к забору.

— Ну как? — наваливаюсь я на штакетник.

— Сейчас разгрузимся, — он выбивает нам по папиросе.

— А.

После десяти лет без встречи. Юрка выглядит, как кот, угодивший в воду. Можно, наверное, погладить животное по переносице или у основания ушей: оно не замурлычет сразу, потому что перед тем, как расслабиться, ему необходимо несколько обсохнуть.

Он мечтал: десантные войска, благодаря чему станет непобедимым в уличных схватках; институт торговли, чтобы стать директором универсама, благодаря чему избыток в доме; жена-актриса, чтобы любить ее пылко, раздевать и укладывать спать. Он мечтал.

В теплице кто-то ворочается. Юркина бабка померла. Мать? Не слишком ли полна? Перегородила вход, рука козырьком, направляется к нам. Близко и настороженным голосом — кто я? — здоровается. Глаза косые, потому смотрит на тебя только одним, вторым же в сторону — что там происходит?

— Моя жена, — пригласительный жест в ее сторону. И далее, будто представляет мне двоих:

— Люда.

— Прокатимся до озера, купнемся, — угощает меня поездкой Юрка.

Я отступаю от забора, но удивленное «ты что?» и улыбку Юрка успевает разрядить неуклюжими движениями рук, в итоге вцепляясь в поперечную рейку и отжимаясь.

— У меня протез, — беру я даму треф, если это «козел», шестерку пик, если «шамок», шпагу Лаэрта...

— Я верх продал, — повертев головой, Юрка находит выход. Но здесь большее: обе наши жизни, такие нескончаемые еще недавно — коснись! — на выбор: роскошь, радость, здоровье, и вдруг, в общем-то, завершенные, — как сморщился он, может быть, это его отец щурится от пегого дыма, те же сапоги, тот же китель (дедов?). Неужели это все?

— Здесь магазин как?

Болван! Ну, почему не о том, но как легко стало Юрке — думал, не поймет иного, — понял и вздохнул легче, что не тронул: через месяц соберет плоды, часть продаст, тесть добавит — машина. Сколько вас, утешений, спешащих к нам, когда каморка нашей жизни внезапно разверзнет стену: посмотри-ка!

Я тоже хочу всего: велюровую тройку, квадро-комбайн, «тойоту». Я жажду любви, славы, бессмертия. Но теперь у меня только одна нога, правильнее — полторы, и что я способен вытворить, чтобы удивить мир?

Этого не будет никогда! Теперь я знаю: гнусное томление в очередях или еще более гнусное: пропустите инвалида, женщин, беспомощное подпрыгивание в течение сорока — пятидесяти лет. И НИЧЕГО ИНОГО.

— У тебя две ноги, а что ты можешь? — спрошу через пару часов, когда разольем остатки второй поллитры, белого или розового, наплевать. Юрка, еще закусывая, сместив нос к уху, на меня выкатится, тогда уже можно будет играть в полную силу, выражая тем не менее куда больше, чем оперевшись с разных сторон об ограду.