С гор скатились облака, набросив на Йезд серую прозрачную вуаль. Когда не светило солнце, старые дома уже не ослепляли, как прежде. Теперь они были коричневыми, грязными и побитыми песком.

Кругом валялся мусор: белые пакеты из-под фруктовой пастилы, пустые пластиковые бутылки с желтыми корками высохшего дука, мятые выгоревшие на солнце газеты и фотографии моего нового несчастного тезки, настоящего аятоллы, хмуро глядящего в серое небо.

Мне больше не нравился Иран.

Я хотел домой. В Портленд, а не к бабушке.

Я не прекращал думать о Сухрабе. О его отце. О том, что он его больше никогда не увидит.

Думал о Стивене Келлнере. О том, как сильно мне иногда хотелось видеть его пореже.

Я думал о том, какой я эгоист.

Я по-настоящему ненавидел себя.

Из ступни пошла кровь.

Это я поранил пятку, залезая по забору из сетки-рабицы на нашу крышу в парке. Там мы должны были праздновать Сизда-Бедар.

Не думаю, что это теперь произойдет.

Со стороны Пятничной мечети послышался азан, пронзивший тихий послеобеденный воздух. По всему Йезду люди повернулись в сторону киблы для молитвы – гигантское многоклеточное существо, сосредоточившееся на одном и том же моменте в пространственно-временном континууме.

У меня сжалось горло, волна давления начала двигаться вниз к грудной клетке и ниже, в желудок.

Еще одна разгерметизация.

Я вытер лицо футболкой иранской национальной сборной по футболу, той, которую Сухраб подарил мне на Навруз.

Никто никогда не дарил мне таких подарков. Это был подарок, который показывал, как хорошо он меня понимает. Подарок, заставивший меня почувствовать себя своим.

Никто никогда не приглашал меня сыграть в футбол, провести время на крыше или поесть листья салата прямо со стола для пинг-понга.

Ни с кем рядом мне раньше не казалось, что плакать нормально. Никто не толкал меня плечом и не заставлял улыбнуться.

Я так сильно трясся, что в какой-то момент мне показалось, что туалет, на крыше которого я сижу, сейчас утратит молекулярное сцепление и развалится, обратившись дрожащей горкой пыли.