Вся команда сразу же прикипает к Перси. Юнга, которого все зовут Король Георг, молча таскается за ним повсюду, как привязанный, пялясь на него огромными глазищами, будто Перси – редкий цветок.

– Он правда лорд? – спрашивает меня этот самый Король Георг как-то вечером, когда мы втроем с Ибрагимом сидим на палубе и вяжем «обезьяньи кулаки».

– Перси-то? Не, не лорд, но тоже из знатной семьи.

– И его растили как родного? – удивляется Ибрагим. – Хоть он и темнокожий?

– По-моему, когда у них бывали гости, Перси не сажали с ними за один стол, но, если не считать таких мелочей, с ним прекрасно обращались.

Ибрагим перекидывает свой узел из одной огромной ладони в другую и хмурится.

– Значит, совсем не как родного.

Я кошусь туда, где сидит со скрипкой Перси, а два пирата напевают ему какой-то мотив, чтобы он его подобрал, и вдруг понимаю, что он, выходит, впервые в жизни оказался среди себе подобных. Среди тех, кто не посчитает его ниже себя из-за цвета кожи. Среди пиратов ему не нужно никому ничего доказывать.

– Может, я тоже лорд, – заявляет Король Георг.

– Может, и так, – вяло отвечает Ибрагим.

Наконец мы огибаем выступающий край Италии – Сципион называет его каблуком сапога – и входим в узкий пролив между Неаполитанским королевством и островом Корфу. На утесах бастионами высятся античные храмы. Вода на свету переливается аквамарином и изумрудом. Мы с Перси теперь подолгу стоим вместе на носу: дивимся на мир, будто сделанный из чистой лазури, и молча, до потери рассудка соревнуемся, кто ближе поднесет руку к руке другого, при этом ее не касаясь.

С тех пор как нас бесцеремонно прервали в трюме шебеки, нам с ним еще ни разу не удавалось уединиться. Зато мы здорово поднаторели в том, чтобы изобретать поводы незаметно друг друга касаться. Я уже готов пожаловать себе медаль за выдержку, которую проявляю с тех пор, как мы с Перси выяснили, что у наших романтических чувств много общего… Но вечером за ужином Фелисити шепчет:

– А еще заметнее нельзя? Вдруг кто-то не поймет?

Справедливости ради, в этот раз я всего лишь оплел ступней щиколотку Перси, а он чуть не подавился свиной солониной.

Неполнота происходящего сводит меня с ума почти так же сильно, как пальцы Перси, легко касающиеся моих, и невозможность касаться не только пальцев, и граничащее с ужасом отчаяние: если у нас ничего не выйдет, в конце путешествия нас разлучат навеки. Я годы жизни потерял, пока безнадежно сох по нему, и черта с два я его лишусь сразу же, едва мы оба поняли, что сохли друг по другу. Да я саму смерть одной левой уделаю, лишь бы добыть ему панацею.