Глава 68. Париж, 1933 год

Мермоз возвращается на аэродром, в ушах его еще не стих гул ветра. Восемь вечера – Жильберта его уже точно ждет, и ужин на столе. Он такой голодный! Подойдя к дому, удивляется, что в квартире темно. Дома холодно, стол не сервирован. Зовет Жильберту – никто не отвечает. Различает еле слышное поскрипывание в спальне и идет туда.

Щелкает выключателем, свет загорается, жена – в кресле-качалке. Она медленно-медленно раскачивается, а глаза у нее такие огромные, словно она видит то, что не положено видеть никому и никогда.

– Что с тобой? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Хорошо ли я себя чувствую? – Повисает долгая пауза, не предвещающая ничего доброго. – И теперь ты меня спрашиваешь, хорошо ли я себя чувствую?

Губы ее как будто расплываются в улыбке, но это гримаса боли. Мермоз замечает, что в пальцах у нее зажат какой-то листок. Она поднимает руку: читай.

Телеграмма из министерства обороны. Слова вежливости, привычные выражения соболезнования, штампы. Пьер Шазот погиб в расположении воинской части города Гуэльма в результате несчастного случая во время тренировочного полета.

Мермоз закрывает глаза. И сминает бумажку с той яростью, с которой сжал бы шею самому Господу Богу, если бы в этот момент тот перед ним оказался. Пьеру не исполнилось еще и двадцати. И никогда теперь не исполнится.

– Жильберта…

Она поднимает руку, приказывая ему молчать. В первый раз говорить будет она. И голос ее поднимается из каких-то глубин, а вовсе не из горла:

– Мы были счастливы в Бразилии. Пьер хотел заниматься продажей леса. Но это все сгинуло. Авиация, эта чертова авиация – это она сделала из меня женщину, которая живет одна, а теперь она к тому же забрала единственного брата.

– Понимаю твою боль.

– Ты понимаешь мою боль? – И она переводит на него взгляд огромных глаз – таких он раньше никогда не видел. – Ты живешь в своем собственном мире. Что ты можешь знать о моей боли?

– Я сейчас приготовлю тебе липовый чай, и ты ляжешь. Тебе нужно отдохнуть. А я займусь всем, что нужно.

– Займешься всем, что нужно…

И она смеется – смехом безумцев или отчаявшихся умников. И начинает говорить, да так, как никто до тех пор в глаза Мермозу не говорил. Долгое молчание Жильберты прорывается темным половодьем, сметающим на своем пути все. Упреки, боль, ярость, оскорбления. Мермоз выносит ее слова с тем же ледяным стоицизмом, с которым на высоте в четыре тысячи метров встречает град из тучи над головой. Она бросает ему в лицо все: и его отсутствие дома, и ее горестное ожидание его возвращения из полета, а также другие ожидания. Остывший в тарелках ужин. Пятна губной помады на одежде. И Пьер, такой впечатлительный, такой подверженный магии его подвигов.