– Не знаю, не знаю… Наверное, да – если ты боишься дисквалификации.
Мысль выступить с другим номером даже не приходила мне в голову.
– Но я вообще ничего не умею.
С минуту Эллен сидит в глубокой задумчивости и жует прядь волос. Затем с шумом втягивает воздух и принимается шептать мне на ухо. Ей достаточно произнести всего три слова, чтобы убедить меня. Потом она откидывается на спинку кресла и ждет ответа.
Воображение рисует мне картинку, и она идеальна. Победить я не смогу ни при каком раскладе, так почему бы не вспыхнуть перед тем, как навсегда погаснуть?
– Можно даже…
– Милли Ранея Михалчук, – громко каркает сзади чей-то голос.
Содрогания кресла, которые я ощущала последние полчаса, прекращаются, и Милли буквально цепенеет. Вывернув шею, я смотрю, как по проходу между рядами к нам стремительно движется мама Милли, а следом за ней и папа.
Резко обернувшись, я пихаю Ханну в бок и громким шепотом спрашиваю:
– Что происходит?
Милли протискивается мимо нас и предстает перед мамой в проходе. Она стоит, высоко задрав подбородок, и сосредоточенно дышит.
Ханна не сразу понимает, что происходит, но потом…
– Ой-ой, – смеется она в кулак.
–
– Я наврала. Я определенно тебе наврала.
Все глаза прикованы к семье Михалчук, и даже техники забыли о работе.
– Ты шутишь? – шиплю я.
– Миллисента, – говорит миссис Михалчук. – Ты нам лгала. Лгала в лицо.
В глазах ее стоят слезы, и вскоре становится совершенно очевидно, что тушь у нее не водостойкая. Отец Милли встает позади жены, скрестив руки на груди.