Милли Клауд сидела на полу в зимнем пальто. Она склонилась над тетрадью, крепко прижатой к бедру, и быстро писала заметки о своем посещении похорон Паранто. Она никогда не была на таком мероприятии, как похороны, никогда не слышала таких странно приятных, чуждых ее слуху и повторяющихся песен. Не слышала она и такого количества слов, сказанных на языке чиппева. В доме Пайпстоуна в ее присутствии на нем практически не говорили. Когда она проводила опрос, к ней почти всегда обращались по-английски. Теперь она понимала, что английский предназначался для нее одной, тогда как в реальной жизни большинство окружающих людей, включая Луиса и Грейс, говорили на оджибве. Все это очаровывало Милли, и хотя она с трудом могла делать заметки во время церемонии, она внимательно наблюдала за происходящим. Она как можно скорее взяла свою тетрадь и села в углу спальни, которую делила с Грейс Пайпстоун. Она ужасно замерзла и с трудом выводила буквы, в то время как Грейс спала на кровати под двумя тяжелыми одеялами. Как только все детали, которые она могла вспомнить, были записаны, Милли сняла пальто. Надев свои самые теплые носки и кальсоны, которые, хоть и верилось с трудом, она почти было решила не брать с собой, Милли на цыпочках пересекла комнату и скользнула под одеяло рядом с Грейс.
В помещении, которое он привык считать своей монашеской кельей, стоял квадратный деревянный стол. На этот стол Барнс положил ранний рождественский подарок от дяди, похожий на маленький чемоданчик из отбеленной кожи аллигатора. Но, разумеется, кожа была искуственной. Он открыл крышку, и под ней взгляду открылись вертушка проигрывателя для пластинок, ручка звукоснимателя, игла и круговая шкала настройки. Он подключил электрический шнур к единственной розетке в комнате, достал из конверта пластинку, поставил ее на проигрыватель, а затем лег на продавленную кровать и закрыл глаза. Бессмертный голос Слима Уитмена[100] заполнил комнату. Эти три женщины были его богатством. Как сложится жизнь? Барнс перевернулся на другой бок, уткнулся головой в подушку. Каждая из трех кружилась у него в голове, оставляя за собой аромат и улыбку. Барнс откинулся назад и обнял вторую подушку. Для утешения ему нужны были обе. Одна для головы, другая, чтобы обнимать ее всю ночь.
Разве ее мальчик ничего не понимает? Его лицо все в ссадинах и уже никогда не будет прежним. Никто больше, кажется, этого не замечает. Это дело матери, сравнивать, каким он был и каким стал. Ее сердце сжалось. Идеальный человек, которого она родила, испорчен глупыми драками. В чем заключается смысл? Во всяком случае, какое-то мгновение в жизни он был красив, как его отец. И умен. Теперь он, похоже, утратил даже ту малую толику здравого смысла, которой обладает большинство молодых людей. Он принес ей заспинную доску, чтобы она могла на нее полюбоваться! Заставил ее прикоснуться к дереву.