Теперь он вел в душе разговор с партией. Да, именно с партией хотелось ему обсудить свои горести и сомнения.

Ведь все, что провозглашала партия, он всегда принимал с большой серьезностью, — между прочим и то, что говорилось о равноправии женщин, и то, что хороший коммунист должен воспитывать свою жену, детей и всех окружающих, и то, что повсюду, на работе и в семье, необходимо бороться против пережитков капитализма. Беда только, что он, Йожи Майорош, известный всей стране стахановец, по-настоящему не знал, каковы они, эти пережитки, не знал и того, как начать воспитывать свою жену. Еще никто и никогда — ни на бумаге, ни на живом примере, ни мужчины, ни тем более женщины не показали ему прямо: вот, смотри, это пережиток капитализма, вот они в образе мыслей, вот в поведении, а вот во вкусах и наклонностях. А потому, опираясь на свои предрассудки — остатки вековой крестьянской психологии, на понятия и вкусы труженика, приобретенные им в деревне и здесь, в городе, без всякой системы и руководства, — он готов был отнести к пережиткам капитализма все, чего не знал, не понимал, что противоречило его личным понятиям и вкусам, — не только губную помаду и американские «шлягеры», но при случае и Моцарта, и Бетховена, если бы он с ними познакомился.

Однако самой тяжкой его заботой по-прежнему оставалась вся эта история с женой. Когда она обрушилась на него всей тяжестью, он почувствовал, что Ибойка начинена «буржуазными пережитками» (он не замечал, что в нем самом еще много «крестьянских пережитков», которые не уживаются с «буржуазными»), и сейчас, под влиянием горечи и обиды, считал эту женщину безвозвратно погибшей, ибо как можно бороться против глупости, которая маскируется под «культуру»? В то же время он думал: хорошо, пусть так, но ведь женщина тоже человек и должна быть равноправной с мужчиной, быть свободной в своих поступках — это справедливо. Быть свободной, да, но для чего? Чтобы напиваться пьяной, терять всякий стыд, скандалить и развратничать? Нет, конечно, не для того, но где же границы? Выходит, если Ибойка напивается с мужчинами в кабаке, а потом вопит фальшивым голосом, у нее есть на это право именно потому, что мужчины тоже напиваются и тоже горланят кто в лес, кто по дрова.

Ну, а если я, муж, не знаю, куда девать глаза от стыда, и становлюсь из-за нее посмешищем, какая же тут справедливость? Я не потерплю, чтобы моя жена пьянствовала и вопила в кабаке. А что скажет на это партия? Партия постоянно учит нас быть стойкими, преданными борцами — до самой смерти, но она не показала еще на конкретных примерах, как должен поступать муж, коммунист, если его жена до полудня не убирает постели, если она, растрепанная и полуголая, в распахивающемся длинном халате идет в магазин, или делает себе аборт, или напивается допьяна в ресторане и потом поет, немилосердно фальшивя? Что он должен с ней делать? Обругать, смешать с грязью или убеждать ласковым словом? Хорошо, надо убеждать, но как быть, если она считает себя во всем правой? Или, если разревется, я ее пожалею, обниму, поцелую, успокою — а завтра она опять за свое? Отхлестать ее по щекам или отколотить, тем более что руки так и чешутся? Нет, нет, никогда! Но тогда что же? Уйти от нее, развестись? Допустим, но что будет с ней и с ребенком? Ведь я должен оставить его ей, так гласит закон, потому что ребенок еще мал, к тому же девочка. Но я не могу отдать Эвику, не могу — она ее не любит, а я люблю. Отдать для того, чтобы из нее выросла такая же особа, как ее мать? Нет, нет, только не это! Мне и сейчас-то стыдно перед ребенком за мать и ее мерзких подруг. Но что, что же мне делать? Дай мне совет ты, моя партия, ведь я уже не могу обратиться ни к попу, ни к Библии, ни к неписаным законам села, раз они мне стали чужды.