Призрак диктатуры

После месяцев, отмеченных разоблачением измен и предполагаемых заговоров, после этих проклятий и этих обвинительных декретов, Робеспьер полагает, что пришло время вновь заговорить о счастье. Это слово покинуло его речи на многие недели. Оно возвращается 7 мая 1794 (18 флореаля II года), с докладом в рамках проекта об образовании Лепелетье, представленного предыдущим летом, и с февральской речью о принципах политической морали. В Собрании Робеспьер говорит от имени Комитета общественного спасения; внешняя военная ситуация налаживается, "фракции" сражены, но вандейский мятеж жёстко подавлен, а парижский Революционный трибунал судит и осуждает на смерть всё больше: сто шестнадцать человек в вантозе II года (февраль-март 1794), сто пятьдесят пять в жерминале (март-апрель), триста пятьдесят четыре в флореале (апрель-май). Однако, голос депутата ещё слышится… Несколько недель спустя странное сочетание праздника Верховного существа и закона, ускорившего процедуру Революционного трибунала, отчасти заглушит его. Многие больше не понимают и спрашивают себя, где и когда это всё остановится; они задаются вопросом о целях Конвента, Комитетов и Робеспьера. Обвинение в диктатуре, столь часто слышавшееся с лета 1791 г., возвращается, более живое, чем когда-либо. Для некоторых патриотов его образ тускнеет.

"Это был великий и возвышенный день праздника Верховного существа"

"Это был великий и возвышенный день праздника Верховного существа"

Когда он поднимается на трибуну 7 мая 1794 (18 флореаля), Робеспьер надеется на окончание внутренней и внешней войны; даже если битвы продолжаются, даже если многие регионы продолжают сталкиваться с насилием и бесчинствами, для Собрания и правительства увеличивается число хороших новостей. Ликвидация фракций совпадает с улучшением военной ситуации, подчинением департаментов, усилением власти правительственных Комитетов, которые проводят отзыв из миссий самых жестоких представителей, роспуск революционной армии (27 марта-7 жерминаля), приказ судить всех обвиняемых в заговорах в парижском Революционном трибунале (16 апреля-27 жерминаля). Робеспьер смотрит в будущее, как и Сен-Жюст с Бийо-Варенном несколькими днями ранее.

Для того, чтобы "укрепить принципы, на которых должны покоиться устойчивость и довольство республики"[303], он намерен изложить "глубокие истины, имеющие значение для счастья людей"[304], и предложить меры, которые из них вытекают. Человек XVIII столетия восхищается своим веком и, особенно, Революцией, которая его завершает: "Все изменилось в физическом порядке вещей, все должно измениться в моральном и политическом порядке"[305]; нет, всё начало меняться, здесь, в республике. "Французский народ как будто опередил на две тысячи лет остальной род человеческий, - продолжает он, - есть искушение считать, что это совсем другой род. […] Да, эта чудесная земля, на которой мы живем и которую природа ласкает больше других, создана для того, чтобы быть владением свободы и счастья. Этот чувствительный и гордый народ действительно рожден для славы и доблести"[306]. Он говорит о свободе и счастье, как в 1789 и 1792 гг., и о мире и добродетели, но не уточняет, когда их возможно будет достичь.