Однако весной 1989 года обычное сексуальное напряжение в «Публиканах» возросло раз в десять. Разразилась острая эпидемия весенней лихорадки, и люди бродили по бару, словно в тумане, хоть и требовался острый глаз, чтобы заметить разницу между весной и другими временами года. Каждый вечер на закате мы выходили на улицу, группами человек по двадцать-тридцать, мужчины и женщины, и наблюдали за тем, как темнеет апрельское небо, теряя свою невероятную голубизну – «голубой Максфилда Пэрриша», как выразилась одна из официанток, вернувшись внутрь. Всю зиму мы таскали в бар грязь и слякоть, а теперь каждый приносил с собой в «Публиканов» кусочек голубого неба.
Актер объявился снова. Сказал, что приехал навестить мать, но то была ложь. Ему разбили сердце. От него ушла хорошенькая старлетка, сексуальная блондинка, по которой мы все сохли. Много вечеров подряд актер приносил в «Публиканы» гитару и пел заунывные испанские любовные баллады – голосом, как у Нила Янга, – пока Далтон читал Рильке роскошной пепельной блондинке из Аппер-Хадсон-Вэлли, на которой, по его утверждению, он собирался жениться. Даже дядя Чарли завел себе возлюбленную той весной. Он забивался в телефонную будку и пел ей: «Мой милый Валентин». Ему не приходило в голову закрывать за собой дверь, так что все мы были вынуждены слушать. Еще ему не приходило в голову смотреть на часы, и его подружка нисколько не радовалась, что ее будят в два часа ночи. Она говорила ему об этом, и он прерывал пение, чтобы ее обругать, а потом начинал снова, и получалось примерно так: «Мой милый Вален… – да заткни ты свою пасть! Забавный, славный Вал… – сказал же, завали! Я улыбаюсь при мысли… – кончай орать, я же тебе, черт подери, пою серенаду, ты, сучка!»
Как вишни и акации по берегам Манхассетской бухты, свежие гроздья девушек расцветали в баре каждую ночь. Мы с дядей Чарли смотрели, как они возникают вокруг нас.
– Откуда они берутся? – спрашивал он. – Откуда они берутся, Джей Ар, и куда исчезают?
Вопрос был абстрактный, экзистенциальный, но на самом деле большинство из них приезжало из Хельсинки или Лондона работать няньками в богатых семьях. Были там также и новые продавщицы из «Лорда и Тейлора». Еще минимум дюжина новеньких медсестер из госпиталя Норс-Шор. Ну и студентки выпускных курсов, которые возвращались пожить с родителями, пока не подыщут себе в городе квартиру. К последним относилась и Мишель.
У нее были угольно-черные волосы и темные глаза оттенка корицы. Голос, еще более прокуренный, чем бар, указывал на сильный характер, который у нее действительно имелся, хоть Мишель и казалась застенчивой. Она могла смущенно отворачиваться от дяди Чарли, а потом бесстрашно высмеивать меня за мои «взятые взаймы» подтяжки и галстуки. Мне очень нравилась Мишель. Нравилось, как она тихонько смеется – рот ее открывался за секунду или две до того, как раздавался первый звук. Нравилась ее улыбка, которую в прежние времена назвали бы томной. Нравилось, что я знаю ее семью всю жизнь – мы с Макгроу играли в детской лиге с ее старшим братом. Через пару свиданий я уже начал строить планы на долгосрочные отношения, несмотря на признание Мишель, что они с Макгроу однажды переспали.