– У Стива проблемы, – говорил он. – Хоть Стив и бедовый.
– Бедовый, – повторял я, сочувствуя Стиву, но думал о Сидни – как всегда, когда слышал это слово.
Мы были очень странной парочкой, полицейский и копировщик, но Боб-Коп вообще отличался странностями. Стоик и болтун. Громила и книжный червь. Суровый, но с мягкой душой. Однажды я слышал, как он рассказывал о своих детях – история была такой трогательной, что Спортсмен потихоньку смахнул слезу. Пять минут спустя я спросил Боба-Копа, не беспокоит ли его жену тот факт, что он по ночам уходит из дома.
– Не-а, – ответил он. – Она знает, я не какой-нибудь ирландский лис.
Я сказал, что не знаю, что это значит.
– Ирландский лис, – объяснил он, – мужик, который ходит в бар, чтобы встречаться с телками.
После того как Боб-Коп начал одалживать у меня книги, он заметно изменился. Стал разговорчивей и охотнее высказывал свое мнение по самым разным предметам. Книги, похоже, не столько помогали ему составлять это мнение, сколько давали новую уверенность в уже существующем. Он по-прежнему не был счастлив, но уже не выглядел таким подавленным, и даже походка его стала легче. Боб-Коп больше не вваливался в бар с таким видом, будто тащит весь мир у себя на плечах. Поэтому я сильно удивился, когда однажды обнаружил его в баре, унылого и поникшего, поглощающего «Ржавые гвозди» один за другим.
– Что случилось, фараон?
Он поглядел на меня так, будто видит впервые.
– Ты сегодня не работаешь? – спросил я.
– Похороны.
Белые перчатки лежали перед ним на барной стойке.
– Кто-то, кого ты знал?
Он не ответил.
– Выглядишь мрачным, – заметил я.
– После похорон всегда так. Особенно если хоронят полицейского.
Он рассказал мне про церемонию. Гроб, покрытый флагом. Руки в белых перчатках взлетают в последнем салюте. Волынки. Ни один другой инструмент в мире, сказал он, не внушает такого ужаса, как волынка.
– Но ты не был знаком с тем копом, которого хоронили? – спросил я.
– Я знаю их всех.
Он потер глаза и допил остатки своего «Ржавого гвоздя», заглотав его, словно ледяной чай.