А если даже интеллигенция была расколота в отношении взглядов на французское господство, то насколько же это было справедливо для широких слоёв общества? Поскольку очень сильной была верность партикуляризму — например, в 1815 г. саксонская армия подняла мятеж, протестуя против разграбления страны Пруссией, — национализм являлся концепцией, имеющей самую ограниченную силу; можно сказать, что существовало столько же Германий, сколько было князей. Это, правда, не мешало идее верности Пруссии, в частности, действовать в качестве мощного стимула поруганного патриотизма, но даже здесь были свои пределы. Хотя договор о союзе с Францией имел унизительный характер (по его условиям остатки прусского государства подлежали французской оккупации и фактической демилитаризации), фон Трейчке (von Treitschke) свидетельствует, что лишь двадцать один прусский офицер подал в отставку, а Клаузевиц, что «едва ли нашёлся один человек, который не подписался под этим полубезумием»[298]. Да эта пассивность и не удивительна. Юнкеры, боявшиеся аграрных беспорядков, всегда с недоверием относились к разговорам реформаторов о народном восстании и в то время занимались подавлением реакции крестьян на грабёж, вершимый «великой армией». А что касается буржуа, то они, весьма далёкие от того, чтобы с радостью приветствовать планы Шарнгорста и прочих о призыве их в армию, испытывали неописуемый страх: как писал историк Нибур (Niebuhr), военную службу следовало оставить простому народу, поскольку «грубый крестьянин не станет много думать на службе»[299]. Последнее, но не по важности: учитывая то, что происходило в 1813 г., можно также питать серьёзные сомнения в отношении позиции низших классов, поскольку крестьяне обнаруживали одинаковую неприязнь к юнкерам и французам и преследовали единственную цель: защитить свои дома и урожай.

Итак, в целом в Германии сохранялось спокойствие, и нет сомнений, что всё так бы и осталось, если бы не события русской кампании, быстро лишившие Фридриха-Вильгельма контроля над своим государством. Первый шаг здесь был сделан командующим прусскими войсками в России, Иоганном фон Йорком (Johann von Yorck), который, попав в тяжелейшее положение из-за отступления французской армии, 30 декабря в Таурогене (Таураж) подписал соглашение о нейтралитете с русскими войсками[300], отступив затем в Кёнигсберг (Калининград), куда за ним сначала последовали русские под командованием Витгенштейна, а затем Штейн. Штейн, которому Александром была поручена мобилизация ресурсов освобождённых территорий, не терял времени на организацию «народной войны», о которой он столь долго мечтал. Штейн, созвав неофициальное собрание сословий, убедил его издать декрет об организации ландвера (Landwehr), набор в который должен был производиться на базе всеобщей воинской повинности. Нечего и говорить, что всё это поставило Фридриха-Вильгельма в крайне неудобное положение. Король, боявшийся Наполеона, который, несмотря на разгром в России, всё ещё казался очень сильным, с большим подозрением относившийся к России и, как и раньше, враждебно настроенный к радикальной военной реформе, происходившей в то время в Восточной Пруссии, стремился в первую очередь сохранить хорошие отношения с французами, хотя на тот случай, если из этого ничего не выйдет, всё же издал указ о всеобщей мобилизации. Однако после разгрома Наполеона, приведшего к большому подъёму в среде образованных классов, реформистам удалось засыпать короля предупреждениями об угрозе гражданской войны и революции, вдобавок многие довольно консервативные генералы типа Блюхера (Blucher)[301] и Йорка стремились взять реванш за катастрофические неудачи 1806 г. Фридрих-Вильгельм, попавший под такое давление и успокаиваемый русскими гарантиями, согласно которым за счёт территориальных уступок в Польше Пруссию можно было бы восстановить до размеров, равноценных тем, которыми она обладала в 1807 г., поэтому наконец согласился на союз.