Хоть Байрон и тешил себя мыслью «стать мусульманином», сердце его принадлежало Греции, а сам он был полностью на стороне тех горцев-разбойников, которых он встречал на дорогах и многие из которых разбогатели на султановой торговле правами на взимание налогов в отдельных землях. Во многих странах Балканского региона (например, в Сербии) 28 июня до сих пор отмечают национальный праздник. В древности в этот день разбойники уходили в леса, чтобы спланировать нападение на своих османских властителей.

Однако Байрона восхищали стены Константинополя, его «увитые плющом зубчатые укрепления». Он наслаждался водными прогулками по Босфору мимо щегольски расписанных yalis. А для развлечения он заново переводил «Медею» Еврипида, сидя на тех самых скалах, куда эта злодейка якобы загнала своего незадачливого любовника Ясона. Поэт тонко чувствовал совершенную красоту константинопольских гаваней, особенно когда по ночам в них блистали огнями корабли. В письме своему издателю, Джону Мюррею, Байрон писал, что в Константинополе открывается самый лучший вид на море во всем свете. Именно в Константинополе (поэт иногда называл его Византием) Байрон неоднократно озвучивал свое желание стать гражданином мира.

Но, пробыв в городе всего два месяца и один день, Байрон предпочел не распространяться о «Городе вселенской мечты», решив, что с этим уже прекрасно справились Гиббон и леди Мэри Уортли-Монтегю{845}. И вот блестящее отступление в «Дон Жуане»:

После этого путешествия в «Паломничестве Чайльд Гарольда» появились семь строф о городской сутолоке: тут и «карнавальный чад», и «то рука, то пламенное око». В самом Стамбуле Байрон на самом деле увидел немногое – как и другие иностранцы. Его путешествие, во время которого он лишь с официального позволения султана посетил мечети (в том числе и Айя-Софию), не побывал в гареме, ужаснулся от вида невольничьего рынка и был удостоен единственной аудиенции султана, породило лишь пару-тройку слащавых восточных фантазий. Однако, как ни парадоксально, именно Байрон отчасти в ответе за то, какое впечатление у многих миллионов людей сложилось и тогда, и теперь.

По стечению обстоятельств тогда-то и была изобретена гравюра на металле, а значит, впечатления поэта от города можно было воссоздать и напечатать. И вот османский Стамбул вошел в гостиные по всему миру, когда издатели – и официальные, и подпольные – начали печатать тома байроновских сочинений с заманчивыми иллюстрациями. «Восточные» произведения Байрона завоевали феноменальный успех: «Корсар» в первый же день публикации разошелся в 10 000 экземплярах. А создав вдобавок такие соблазнительные образы, как «ангел гарема» или «юноша с невольничьего рынка», Байрон невольно стал иллюстратором Стамбула для широких масс{848}. Теперь, когда двор и армия султана, похоже, утратили свою хватку, Стамбул мог стать экзотическим гостем солидных салонов.