В критике Вадимом Сергеевичем монографии Захера, возможно, было немало справедливого – я не читал этой рукописи. Но, очевидно, выдающийся исследователь «бешеных» имел право на свою позицию. Столкнулись в сущности две научные позиции; можно, наверное, говорить и о конфликте поколений. Беда была в том, что в научный спор вмешалась идеологическая цензура в образе редакции Соцэкгиза. В.С. не случайно в письме Захеру оговаривался, что своими замечаниями «не хотел испугать редакцию»[962]. Увы, для советской цензуры народность диктатуры («якобинцы с народом») входила в идеологический канон.

Впрочем, похоже, редакция «испугалась» еще до получения рецензии В.С. (см. главу 3). Причем редактор книги Захера в основном выражал господствовавшую точку зрения на якобинскую диктатуру, которую отстаивал и Алексеев-Попов. Не случайно тот получил вскоре письмо от этого редактора с требованием прислать рукопись монографии «Ленин и история якобинской диктатуры». Очевидно, руководство издательства, с которым активно контактировал В.С., восприняло его слова о подготовке «якобинского сборника»[963] как сообщение о работе над монографией.

В.С. выступал, подобно, кстати, Манфреду, поборником формирования общей позиции советской историографии. Он был пламенным сторонником самого тесного сотрудничества и коллективного творчества советских историков, свой личный вклад в которое считал вопросом «гражданской совести»[964]. Что сказать? Это было проявлением той «культуры партийности», что утвердилась в советской историографии в 30-х годах.

Притом В.С. высоко ценил монографию Захера, был уверен, что ее переведут на «многие языки», и потому хотел ее максимального совершенствования за счет включения в подготовленный автором текст разработок коллег, в том числе своих собственных мыслей. В замыслах В.С. была книга, ни много ни мало «отражающая весь коллективный опыт советской историографии»[965]!

Понятно, у Захера было иное, более традиционное представление об авторстве. И В.С. очень боялся, что потеряет расположение того, к кому, по собственным словам, относился, как сын (вообще его письма Захеру исключительно трогательны). «Уехал [из Ленинграда] со сложным чувством… Мне кажется, что на меня до сих пор устремлен Ваш испытующий взгляд». «Не осталось ли у Вас какой-то неуверенности во мне?», – обращался он к Якову Михайловичу[966]. «Ради Бога не лишайте меня своей дружбы»![967].

В.С. надеялся, что профессор поймет искренность чувств и доброжелательность отношения: В.С. брался отредактировать рукопись, и действительно, его буквально постраничные замечания свидетельствуют о готовности к такой работе – вот уж подлинно «хотели как лучше», а обернулось форменным издевательством редакции над автором. К счастью, Захер все понял и проявил характерную для него широту натуры. Их отношения выдержали испытание советским идеологическим режимом; дружеская и деловая одновременно переписка продолжалась до последних дней жизни Захера.