Принципиальным отличием работы Алексеева-Попова на этом сером фоне было обстоятельное изучение источников и обширной литературы, а глубокое выявление ленинского подхода посредством текстологического анализа его работ с учетом идейно-теоретического контекста дискуссий в РСДРП (Плеханов, Мартынов и другие оппоненты Ленина) позволило отойти от буквального цитирования в сторону, можно сказать, «нового прочтения» классики.
Принципиально важно, что от «экзегетики» Вадим Сергеевич переходил к социологии. Обосновывая идею «гегемонии низов», он углублялся в социальную структуру Парижа, обозначая место в ней тех самых социальных «низов»[944]. Совершенно новой в послевоенной советской историографии была трактовка учреждения Республики (1792) как этапа «становления» революционной диктатуры.
Идеи демократии «снизу» и «гегемонии низов» не получили широкой поддержки в советской историографии якобинской диктатуры. Этому воспрепятствовало в первую очередь привычное (особенно для советского человека) отождествление категорий «диктатура» и «власть», из-за которого якобинская диктатура означала просто «власть якобинцев» как некоей, по подобию большевиков, «партии» или, еще замечательней – как «власть Робеспьера».
Более того, идеи В.С. были скомпрометированы начавшейся в период идеологической реакции 1970-х годов «деякобинизаци-ей»[945]. Разоблачение диктатуры и террора переместилось со ставшей запретной темы «культа личности Сталина» на якобинцев и Робеспьера, придав якобинскому правлению сугубо одиозный аспект. Ярким образцом такого смещения оказалась упомянутая книга Ревуненкова.
При отчетливых различиях в подходах двух историков фундаментально общим для Манфреда и Алексеева-Попова была высокая оценка Французской революции с якобинской диктатурой как ее кульминацией. Оба они поддерживали происходившую после смерти Сталина своеобразную реабилитацию революции ХVIII века. С середины 1930-х годов по прямому указанию вождя восторжествовало умаление ее как «буржуазно ограниченной», что выявилось и в соответствующем развенчании из «великих»: отныне «Великой» могла называться лишь Октябрьская революция[946]. Поскольку идеологический канон исключал возможность
Различие подходов в рамках советской концепции Французской революции как одновременно буржуазной и демократической выявилось внутри редколлегии задуманного в Институте истории к 175-летию революции трехтомника[947]. Разногласия сфокусировались на оценке издания 1941 г. Манфред: «Еще один общий вопрос хочу поставить на обсуждение. В качестве эталона взят старый том. Это ошибка. Том был очень полезен. Но он сильно устарел». Прежде всего, Манфред категорически отверг прежнее название, потребовав заменить его на «Великая французская революция», чтобы подчеркнуть общедемократическое содержание последней[948].