– Точно. Самый махровый сексизм и есть.

– Ну, свою-то, Чарли, ты должен именно вручить. Преподнести. Принести в дар, как ладан или, на худой конец, как изящную авторучку.

– Когда встречу девушку, способную это оценить.

– Когда встретишь девушку, способную это оценить.

На какое-то время мы смолкли.

– А ты свою потеряла или подарила? – спросил я.

– Ни то ни другое… скорее, профукала. О господи. – Прижав к лицу ладони, она сделала глубокий выдох, потом опустила руки и широко распахнула глаза. – Пару дней назад, когда мы репетировали сцену «наутро после первого раза», Айвор хотел, чтобы мы с Майлзом проснулись в объятиях друг друга, полностью преображенные, но идеально причесанные и на белоснежных простынях. Ну я и говорю Айвору: сдается мне, этот опыт – первый и для Ромео, и для Джульетты – мог оказаться не из приятных, и секс у них, скорее всего, получился неуклюжим, скомканным. Уж наверное, и кровь была, и Джульетта сетовала, что у нее там саднит, хотя Ромео наверняка управился за десять секунд, а потом долго извинялся; может, Кормилица все это время расхаживала за дверью и только мешала. Возможно, я немного зациклилась на том, что у Ромео и Джульетты секс был неудачный: ведь если у них любовь, то какая может быть неловкость? Допускаю, что у них все получилось куда лучше, правдоподобнее, а неловкость возникла оттого, что они оба слишком старались, чтобы все было как у людей.

– Искали практические решения.

Она хохотнула:

– В точку! Искали практические решения. Короче, Айвор смотрит на меня как на психичку. «Это, – говорит, – совершенно из другой оперы, Фран», а я гну свое: если Шекспир столь убедительно описал первую любовь, значит он и про первый секс все знал досконально, правда ведь? Майлз, конечно, уперся рогом, мол, трансцендентный секс, в корне меняющий всю жизнь, и никак иначе, – ну, Майлз в своем репертуаре, но я чуть было не выложила им все карты.

– В смысле?

– В смысле своего первого опыта.

– Начала – договаривай.

– В первый раз… тебе правда интересно? В первый раз у меня это было с парнем на несколько лет меня старше.

– А тебе тогда…

– Пятнадцать стукнуло. Как раз под Рождество, в позапрошлом году. Короче, у нас в Четсборне проводился конкурс «Битва ансамблей» – вот не надо делать такое лицо, – и, когда я только перешла в старшую школу, этот Патрик Даррелл, мальчишка из выпускного класса, исполнил со сцены «Роксану», причем без всяких электронных прибамбасов – просто парень с акустической гитарой, и в наших глазах это было необычайно смело: петь про красные фонари и все такое, да еще в присутствии учителей. Пошлятина, но в зале все затаили дыхание, будто с нами говорил сам рассказчик. Знающий толк в проститутках. Ну вот. А через три года и наша группа вписалась в «Битву ансамблей» со своими никому не известными каверами; народ только подергивал плечами в такт музыке, но кто-то пустил слух, что этот парень тоже сидит в зале. Отыграли мы, значит, три песни («Приятного вечера, Четсборн, вы были на высоте!»), а на тусовке после концерта я вижу его: стоит такой и треплется с директором за бокалом глинтвейна; он, видишь ли, из тех чудаков, кого хлебом не корми – дай припереться в школу на какой-нибудь праздник… себя показать и Четсборн во всей красе посмотреть. В общем, стал он за мной увиваться. «Классное, – говорит, – выступление. Жаль, что только одни каверы были, пора бы вам свои песни сочинять», а у меня на языке вертится: «Да пошел ты – „Роксану“ небось не сам сочинил»… но ведь это же тот самый парень, по которому я столько лет сохла, и вот он стоит передо мной и разглагольствует: «По-моему, ты способна писать отличные песни», а я такая: «С чего ты взял?», а он: «Я же вижу – тебе есть что сказать». Понятно, что в ту же секунду надо было сдернуть оттуда через пожарный выход, но я по малолетству развесила уши, когда он завел свои россказни про университет – Манчестерский, естественно: как там круто, как жизнь бьет ключом, как ребята зажигают и как ему в следующем семестре стоит попридержать коней, а то клубы эти, экстази, то-се, а вид у него, надо сказать, был слегка потасканный, физиономия слегка прыщавая, но это же он – Патрик Даррелл! Этим именем я все свои тетрадки исписала! Слева направо, сверху вниз, по диагонали! Короче, время – половина десятого, вечеринка подходит к концу, а Патрик Даррелл, как нередко бывает, только-только оживляется. В кармане у него заныкана фляжка… вот же козел, притащился на школьный концерт с фляжкой, из которой плеснул в мой апельсиновый «Санпеллегрино» немного водки. «Это, – говорит, – называется „отвертка“», а я-то знаю, что «отвертка» делается с натуральным соком, но поправлять не стала. «Хочешь, поехали ко мне? В доме родаки торчат, но у нас есть бабкин флигель». Ну, я еще подвоха не вижу. «Можно, – спрашиваю, – я сбегаю всю нашу команду позвать?» – «Нет, – говорит, – мне нельзя приводить большие компании». – «Чтобы бабушку не разбудить?» А он такой: «Она померла недавно, а иначе как бы я к ней во флигель заявился?» – «Ну что, – говорю, – нет худа без добра», а он вроде как обиделся и спрашивает: «Так ты идешь или нет?» В общем, я нахожу в толпе своих маму с папой и отпрашиваюсь на ночевку к подруге, потом мы с ним встречаемся на парковке и едем к нему, в бабушкин флигель – отдельно стоящий, аккуратненький… там-то я и лишилась девственности. Семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот девяносто пятого года.