– Ты так прекрасна, – благоговейно сказал он. – Все в тебе прекрасно. Все.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Мне кажется, я тебя всегда любила.

– Я знаю. Я тоже тебя люблю. Это такой подарок – иметь возможность сказать это тебе в глаза. А сколько раз я думал, что у меня никогда не будет такого шанса.

– Сколько времени у нас есть? Я имею в виду, на сколько ты можешь остаться?

– Только до утра.

– Тогда чего мы ждем? – спросила она, и теперь настала ее очередь целовать его.

Руби проснулась до рассвета; она лежала головой на плече Беннетта, чувствуя такое удовлетворение, что не могла себе вообразить, что вдруг захочет пошевелиться. Занавески на окнах, тонкие и обветшалые, ничуть не защищали от солнечного света, который разгорался все ярче, но ей было все равно, потому что она хотела запомнить каждую черточку лица любимого человека, прежде чем он снова исчезнет.

Все в нем нравилось ей, от мягких темных волос на груди до россыпи веснушек на бледных плечах. Прекрасны были и его руки, его длинные, прямые пальцы.

И только теперь она заметила шрамы на его запястьях, жуткие рубцы, разорванные и покрытые струпьями в нескольких местах.

– Что это? – прошептала она, и горло у нее перехватило.

Прошла почти минута, прежде чем он ответил, плотно закрыв глаза:

– Меня поймали. Били. На стене был крюк. Меня подвесили на него на несколько дней. И продолжали бить ногами и кулаками. После этого у них не осталось подозрений в мой адрес, иначе меня бы здесь не было.

– Когда это случилось?

– Несколько недель назад.

– А когда ты говоришь «у них», ты кого имеешь в виду?

– Milice. Милицию коллаборационистов. Если бы я попал в гестапо, меня бы уже не было в живых.

– И в чем они тебя обвиняли? – спросила она, чувствуя такую тошноту, что готова была рвануть в ванную.

– Ни в чем. Они мне ни одного вопроса не задали. Уже того, что я шел по улице без всякой униформы, было достаточно. Может, они скучали и занялись мной, чтобы провести время.

– Тебе было страшно?