Моей дочери Барбаре было шесть лет. Мы жили на Лафайет-авеню, занимая полуподвал и первый этаж небольшого дома. Часами Барбара просиживала в гостиной на первом этаже, прилипнув к идиотской игрушке со светящимся экраном. Ей было все равно, что показывали, она смотрела даже рекламные передачи. Мы сочли это свидетельством рано сформировавшегося вкуса, ибо уже в столь юном возрасте наша дочь почувствовала, что рекламные передачи нередко делаются лучше, чем основные программы. Но в конце концов туман, застилавший глаза (разумеется, наши), рассеялся, и мы поняли истинную причину: Барбара все ждала, что экран покажет что-то от нее самой, что появятся чернокожий мужчина или женщина, изображенные достойно; ведь разницу между настоящим достоинством и духом передачек вроде «Эмоса и Энди» она уже умела чувствовать. Раза два за все то время, что она упорно и со страстной надеждой глядела в телевизор, на экране мелькало черное лицо, и тогда она стремглав бросалась к нам вниз, крича: «Папа! Мама! Там негра по телевизору показывают!» Но не успевали мы добраться ДО гостиной, как черное лицо уже исчезало.

Когда мы перебрались в район, где теперь живем, Барбара была единственным негритянским ребенком в классе. Однажды она вернулась из школы в слезах. Учительница истории говорила на уроке, что Гражданскую войну начали слишком рано: рабы не были готовы к свободе, на старых плантациях им жилось хорошо и они всем были довольны. Барбара не побоялась бросить вызов учительнице и всему классу. «Не знаю, правильно ли я говорила, папа. Но только все, что говорила учительница, было совсем непохоже на то, что слышишь дома».