Иными словами, я не программирую свое творчество; ни разу в жизни я не садился работать, зная твердо, о чем буду писать. Единственно возможный мой ответ, таким образом, на вышеозначенный вопрос—прежде всего успокоиться и настроиться самокритично. Стоит мне так поступить, как я тут же разойдусь во взглядах с одним симпатизирующим мне английским критиком, объявившим, что мои последние стихи не слишком отличаются от ранних. А я думаю, отличаются. Ранние мои стихи писались в ответ на внутренние и внешние потрясения, вызванные второй мировой войной, и эти стихи помогали мне, как и должна помогать поэзия, освоить голые факты, условно преломляя их в своем жизненном опыте. В то же самое время я думаю, что иногда мои стихи могли искать убежище от этих фактов в самой сфере языка—в игре слов, производстве новых слов, в некоторой манерности. Как бы то ни было, теперь мое творчество стало более ясным и определенным, чем раньше. Враждебный мне критик о том же самом мог бы сказать, что мой поэтический язык просто стал скучнее; мне только остается надеяться, что он, ошибается.

Очередная перемена в моем творчестве — некоторый поворот от иронической, медитативной лирики к драматической поэзии. Многие американские поэты, мои ровесники, с образованием впитали восхищение английскими поэтами-метафизиками XVII века и таким современным мастером иронической поэзии, как Джон Кроу Рэнсом. Наши учителя и критики, на чьих трудах мы воспитывались, стремились нам внушить, что наиболее стоящая и серьезная поэзия должна отражать неоднозначные чувства, контрастные идеи и диссонирующие образы. Мы полагали, что поэзию нельзя считать правдивой, если она не начинается с полного осознания дисгармонии современной жизни и современных представлений...

Достоинство иронической, медитативной поэзии в том, что здесь поэт говорит из глубины своего естества, осознавая противоречия, встречающиеся в жизни. Ограниченность такой поэзии в том, что атмосфера противоречий может заглушить чувство и привести к известной иносказательности. Достоинство драматической поэзии в том, что, даже не раскрывая полностью личности поэта, она помогает, как песнь любви, хвала или проклятие, свободно выразить главное настроение или мировоззрение. Духовно мы не всегда расщеплены и нередко целиком поддаемся какому-либо ощущению или представлению. Каждое стихотворение этих двух разновидностей, таким образом, имеет право на существование, и, не отказываясь от первого вида, я с течением времени начал все более увлекаться вторым.