В декларации, предназначенной для распространения за рубежом, следовало проявлять сдержанность: не разоблачать же в ней до исподнего внешнеполитические экзерсисы государя Николая Павловича, не заниматься же самобичеванием. Полный, острокритический анализ ситуации содержали документы, предназначавшиеся для внутреннего пользования, в первую очередь годовые отчеты министерства: «Долгое время императорский кабинет был скован традиционными воспоминаниями и интимными связями, которые лишь для него одного оставались священными». Горький опыт прошлого не должен повисать петлей на будущем, «дальнейшая привязанность к традиционным симпатиям способна скомпрометировать самые насущные наши интересы». Следовал вывод: «Моральные и материальные интересы России, столь часто использовавшиеся в чуждых нам видах, отныне должны быть устремлены исключительно на благо и величие народов, ей доверившихся». А для того нужна прежде всего стабильность на границах страны, «сохранение мира в Европе является неотъемлемым условием наших внутренних преобразований»[587]. Последняя фраза предельно кратко характеризовала суть послекрымского двадцатилетия в истории России: мир на рубежах – рывок отечества к прогрессу.

Одной против всех обеспечить успех предстоявших свершений не представлялось возможным, партнер нужен был как воздух. Вступать в переговоры с кабинетами Англии, Австрии и Турции не имело смысла, сотрудничество с прусским не могло придать российской политике должной ударной силы, Сардиния, даже после округления ее владений и превращения в Италию, слыла державой второго, если не третьего ранга. Выбора не существовало, оставалась Франция.

Обе страны были прикованы к Парижскому договору 1856 года, Россия – как узник, заинтересованный в его отмене, Франция – как тюремщик, пребывающий на страже. Но все же российские интересы были попраны в районе Черного моря и Балкан, где они в меньшей степени сталкивались с французскими, нежели с британскими, австрийскими и турецкими. Поведение Наполеона на конгрессе внушало некоторый оптимизм. В 1856 году маленький Бонапарт еще не расцвел во всей своей красе. Уста его молочного брата графа Ш. О. Морни, назначенного послом в Петербург, источали мед и сахар. Понадобилось какое-то время, чтобы явью стали замыслы его патрона о перекройке карты Европы и исчезновении на ней следов от договоренностей 1814 и 1815 годов.

Существовали веские причины, побуждавшие парижского парвеню к сближению. Вынашиваемые им планы установления границы по Рейну встречали резкий отпор со стороны Англии и Пруссии, а Габсбургская монархия не желала расставаться со своими владениями в Италии. Почему бы не воспользоваться клокотавшей в России ненавистью к венской предательнице, чтобы расправиться с нею беспрепятственно, а то и при содействии русского медведя?