Естественно, переговоры о претворении в жизнь записанного в циркуляре велись в Лондоне. Первая встреча посла Ф. И. Бруннова с главой Форин-офис лордом Д. Грэнвиллом прошла в ледяной обстановке, граф встретил дипломата с каменным лицом, «он был холоден, сдержан, торжественен». И все же Бруннову показалось: «Он принял меня лучше, чем я опасался»[637].

Британец взял тайм-аут для консультаций с партнерами. Особенно хлопотать ему не пришлось – австрийцы, турки, итальянцы бросились в Лондон за советом и высказались против уступок. Но в завязавшейся переписке прозвучали нотки неуверенности. Так, австрийский канцлер Ф. Бойст признавался: «Я никогда не делал тайны из своего убеждения, что договор 1856 года поставил Россию на Черном море в положение, недостойное великой державы». В немецкий лагерь под Парижем для «категорических объяснений» прибыл лорд Одо Рассел. Он взял было решительный тон: возник вопрос, который вынудит Великобританию, «с союзниками или нет, пойти на войну с Россией». На Бисмарка его фанфаронада впечатления не произвела, он знал, что владычица морей в одиночку не воюет, и вылил на голову Рассела ушат холодной воды: русские действуют слишком мягко, им следовало бы разорвать Парижский договор, а затем, в виде уступки, согласиться на восстановление некоторых его положений. Продолжая натиск, он высказался за созыв предполагаемой конференции в Петербурге, что для союзников было равнозначно покаянию в содеянных в Крыму грехах[638].

Горчаков сознавал – номер с отклонением циркуляра не пройдет, и согласился на проведение конференции в Лондоне. Следовало, однако, обставить отступление Уайт-холла благопристойными декорациями – никакого навязывания ему чужой воли будто бы не произошло. Некстати вмешался Бруннов, высказавшийся, ввиду громадного значения обсуждаемого вопроса, за созыв конгресса с участием глав государств. Горчаков в максимально вежливой форме сделал ему выговор: «Я ведь, дорогой барон, не почиваю на ложе из цветов». Нужно как можно меньше шума, идея конгресса перепугает прежде всего пруссаков, лучшего места для того, чтобы вытащить на свет их притязания к Франции, не придумаешь.

Ни одна из держав, помимо Пруссии, циркуляра Горчакова не признала. Поскольку отменять его российская сторона не собиралась, британцы измыслили утешительную формулировку: «сделанная декларация означает отмену теоретического принципа без немедленного воплощения его в жизнь»[639]. Горчаков возражать не стал по той причине, что воплотить принцип в жизнь было невозможно: флоты в одночасье не возникают, на восстановление броненосных сил в Севастополе ушло 25 лет.