Москвич всё видел, всё понимал и ждал: вот-вот… Его не то чтобы забыли; иногда приглашали к какому-нибудь министру; от одного благодарного клиента даже пригнали свеженький, в масле, «матиз». Иногда звонил Куч, он был в Нукусе, заведовал спасением Арала. Писали и коллеги из Вашингтона: жаловались на застой в профессии, советовали подавать на грин-карту…

Москвич раздобрел, забросил футбол; плюхаясь в «матиз», чувствовал, как машина неприятно проседает под его весом. Пару раз ездил на кладбище к отцу; протирая могилу, напевал, как просил отец в завещании, «Миллион алых роз». Потом перестал ездить и протирать.

Вдруг стало всё равно: родители, друзья, бабы, спорт; всё желтело и выдыхалось, как лужа на июльском асфальте. Вернулся Куч; Куч снова вхож к Даде, который по-отечески прижал его к пузу и поручил что-то возглавить. Москвич проводил дни, глядя то в окно, то в телевизор, предпочитая местные каналы, где, как и в окне, ничего не происходило. Женщины его уже не волновали, когда начинала беспокоить физиология, вставал под душ и решал проблемы. Только язык иногда тревожил; тогда Москвич шел полоскать рот содой, а иногда и мочой, помогало.

Так же безразлично он воспринял свой перевод в область, «мертвой душой» в один из хакимиятов: какая разница, в какой точке мирового пространства продавливать собой диван, раз в две недели отправляясь на вызов? Ну, еще три-четыре мастер-класса для молодой смены. Шел год очередного Барана, одни говорили – водяного, в других газетах – каменного, или глиняного, или черного, какая разница? Год Барана завис, как антициклон, над ними, и следующий год будет тоже годом Барана, и сле-следующий тоже… Он поработал в одной области, потом его перевели в другую, с повышением на пару миллиметров. В Ташкент не тянуло. Иногда звонил Куч, уже выброшенный из политики, поддатый, словоохотливый; Москвич держал мобильник, пытаясь вспомнить, как называлась повесть Достоевского, о которой они тогда, молодые и потные, спорили в спортзале…

Потом всё-таки стало плохо, на одном сеансе боль была нестерпимой, он застонал. Отправили в поликлинику, в областную больницу, диагноз скрывали, намекали, что надо в Ташкент. «Есть родственники?» Дал телефон Куча. Сам ему позвонил, глухо; настучал эсэмэску, тишина. Приходили проведывать с работы, молодежь натащила целое ведро роз. Куч не проявлялся. Зато пришли какие-то типы, передали на словах большой привет от Дады, задали несколько вопросов о Куче, о его биографии. Для чего? Он плохо понимал, язык сам что-то отвечал, с трудом, помимо его воли; гости ушли, во рту горело, он бился головой о подушку. Затрещал мобильный. Звонила мать. Ругала, что сам ей не звонит, не давая ему оправдаться; спрашивала о делах и здоровье, не давая ответить… «Что ты молчишь, как пень?.. Что-то на работе?» Через минуту с ней уже говорил главврач, правда за дверью, но «рак языка, запущенная форма» Москвич услышал. Ему вернули мобильник. «Я приеду, – кричала изнутри мать, – всех их на уши, сволочей, поставлю! Я им самим языки пооткусываю!..»