Тут грянул найн-элевен; башни-близняшки, с которых они с Кучем в первый день пели гимн СССР, чихнули и рассыпались пылью. Посольство загудело; Дада хмуро расхаживал по кабинету. Вызвали Москвича: «Дедушке плохо…» Москвич сдул прядь со лба и приготовился. «Не этому…» Ткнул в окно, на серое яйцо Капитолия: «Тому!» Обогнув Дюпон-серкл, машина полетела в Белый дом; там, похлебывая содовую воду, уже топталась группка знакомых экспертов, пара цветных типов из дружественных посольств и – упс! – Вано из Тбилиси, который посмотрел на него и постарался не узнать. «А это наш гений из Узбекистана!» – приветствовал Москвича седой красавец-госдеповец; наклонился к зардевшемуся уху Москвича: «We really appreciate…»

В те дни международная бригада отполировала весь их «хай-левел», сняв последствия шока. Москвич пахал, как международный стахановец; стране был обещан кредит, Дада сообщал журналистам, что «наши страны нашли общий язык». Москвич уже готовился обнаружить у себя на счету круглую сумму, а на пиджаке – скромный орденок за заслуги в области пусть сами придумают чего. Куч, правда, кривил губы. «Из зависти», – думал Москвич, расслабляясь в очередном особняке, после очередного, неизвестно уже какого, сеанса.

Потом всё кончилось. Объявили, что Москвич должен срочно вернуться в Ташкент. Он ломился к Даде; Дада не принял. Бросился к Кучу. Куч молча сгреб его и накачал водкой; накачивая, учил: «Молчи, и всё обойдется». – «Послушай, я же…» – «Именно поэтому. Старик не прощает конкуренции в любом виде, ни в твердом, ни в жидком, ни в газообразном. Понял?» – «Но он же сам меня им…» – «Именно поэтому». – «А деньги?..» – «Упадут на его счет… Ну что, еще по сто?»

Тогда у него в третий раз разболелся язык. Распух, пожелтел. Он катался по ковру, кусая ворс. Наелся обезболиков, нужно было срочно собираться. Куч отвез его, уже никакого, на обычном такси в Джи-Эф-Кей. Помахал рукой.

В Ташкенте язык перестал болеть, родина всегда действовала как анальгетик. Начал приходить в себя, попротирал немного штаны в МИДе. Дада к тому времени уже посольствовал в Москве; всё-таки Даду считали там своим, хотя он и объезжал за километр ВДНХ, в лабораториях которой был некогда выведен мичуринцами. Москвич следил за этими зигзагами Дады, ожидая, что «вот-вот»; но «вот-вот» всё не происходило. Дада вернулся в Ташкент, стал командовать архитектурой; увековечил собственные ягодицы в десятках куполов, возведенных там и сям, заодно повырубал вокруг них деревья, чтобы созерцанию куполов не мешала никакая зеленая дрянь.