Мы шли домой, в барак.

Хочу добавить еще несколько объяснительных слов.

Когда началась гуманитарная война и о нашем Объекте вспомнили, Прилипала приказал выпускать стенгазету.

Глядя в наши удивленные, сонные лица, он говорил: стенгазета нужна для повышения боевого духа.

Да, сказали мы. И зажмурились, потому что наверху опять грохнуло, с потолка песок зажурчал.

Третьи сутки бомбили. Вначале капсулы с тушенкой летели, с пакетным супом, падало-разбивалось сгущенное молоко. Никто ничего не понимал. Кто-то, кажется Каракуртов, сказал, что это всё отравленное, эти продукты. Как бы не так: добыли на руинах несколько образцов – съедобно. Только немного просрочено, сказал Прилипала, изучая этикетку.

В первый налет десять человек погибло. Кужикина убило капсулой с кубиками растворимого супа. Эти кубики мы растворили на его поминках. Кто-то сказал: вкусно.

Нас убивали едой.

В третий налет они сбросили не еду, а презервативы. Дул сильный западный ветер, почти всё это в пустыню улетело.

Прилипала мрачно вертел и мял добытый разведчиками пакетик с порнографической девушкой: за кого они нас принимают? Я честно ответил, что не знаю за кого.

Мы отбивались единственным непроданным танком. Кочев предположил, что они специально у нас этот танк не купили, чтобы считать нас военной базой. И бомбить.

Ба-бах!

Я отпросился, чтобы сбегать к раненому Январжону.

Он лежал лицом в мокрую, вздрагивающую стену бункера.

Январжон! – позвал я.

Он молчал. Распухшей, потемневшей рукой он сделал мне знак уйти. Застонал.

Это скоро закончится, брат, сказал я строгим голосом здорового человека. Это закончится, мы приведем из города врача, врач сделает операцию.

Январжон повернул ко мне лицо, густо утыканное щетинками: братишка, там, говорят, наверху капсулу с сигаретами сбросили.

Я кивнул. Он сказал: очень прошу, всю жизнь мне только бычки доставались. Я еще раз кивнул.