Пауза, только шаги.

– Пап, поэты… это кто?

Участок им тут выделили в тридцатые.

Был тогда первый секретарь, съездил на совещание в Ленинград, погулял по «Литераторским мосткам» и вернулся с идеей. Чем наш город, товарищи, хуже «колыбели революции» (аплодисменты)? Мы тоже на болотах строимся и тоже многого чего колыбель (аплодисменты)!..

Постановили выделить участок.

Небольшой, но отдельно им, на месте бывшего собора. Сначала парк собирались с фонтанами, потом решили, что мертвые, правильно захороненные литераторы для местной культуры важнее. Участок обнесли оградой, озеленили и стали на нем хоронить.

– Пап, а чего они тут стоят?

Пикет уже позади, идем по лужам вдоль ограды. В завитках ограды застряла листва.

– Протестуют. Протест выражают. Несогласие.

– Как я утром?

– Что?

– Как я утром маме? Ну, айфон что отобрала…

Позади громко пискнуло, кто-то откашлялся в микрофон. «Люблю родимые просторы!» Это из Савелия Дроздова, классика. Лежит прямо у входа, памятник в виде раскрытой книги. Тут у многих такие, с книгами, только поменьше. Есть и в виде чернильницы, с бронзовым пером, кое-где отломанным.

«Твоих берез густые кудри!»

Зашумели вспугнутые птицы. Покружили над верхушками дубов, повозмущались и осыпались обратно.

– Па-ап! Ты меня не слушаешь… А для чего они протестуют?

– Н-у…

– У них тоже забрали что-то, да?

– Пока еще нет. Только хотят.

Хотят, давно хотят. Еще в начале девяностых хоронить только в виде исключения стали: места для вас, товарищи писатели, в вечности уже нет. Почти у каждой могилы вначале дубы высаживали; каждому хотелось лежать по-лермонтовски, чтобы над ним темный дуб склонялся и шумел; дубы со временем и разрослись. И город разросся, теперь уже это самый центр, три шага до мэрии.