Дада искал социальный атом в уничтожении обыденного языка; Изу обнаружил его частицы в поэзии последнего элемента, выпустил их на свободу в эфир, где их заряды, преобразовываясь, отбрасывали старые значения и наполнялись новыми. ЛИ разговаривал сам с собой. Катары были пророками разрушения видимого мира, пророческим был и ЛИ, назвавший этот мир спектаклем.

Такова

Такова версия содержания первых выпусков “Potlatch”, но совсем не таков его голос. В оригинале «Катары были правы» много смешнее и гораздо грознее, чем я могу пересказать. Моё переложение размеренно, a détournement всегда мгновенен — новый мир при повторном взгляде, глазом моргнуть не успеешь.

Голос “Potlatch” — это голос маленькой группы безвестных людей, цепляющихся за кусочки и ошмётки былых мгновений освобождения, за осколки того будущего, которое могло бы случиться, а так как его никогда не было, оно всё-таки могло бы произойти — неважно насколько стары слова, ЛИ по-прежнему мог быть первопроходцем в новую жизнь. Оригинальность не была важна — важна была идеология творчества в обществе, обречённом на подавление творчества, и в такой ситуации détournement являлся основой свободы. Не было ничего нового под солнцем; это означало, что материалы для преобразования уже существовали, они были везде и на каждом шагу, в сегодняшних газетах, в старых книгах, и поэтому голос “Potlatch” сбивчив и всемогущ, сатиричен и сентиментален, полуночная тайна, раскрытая как полуденный крик, голос, ссылающийся на самого себя в рамках глобальной системы координат. Легенда и факт превращаются друг в друга, миф становится обыденностью и наоборот; суждения обо всём на свете высказываются в манере прописной истины, выходящей за грань здравого смысла. При определённом взгляде можно почувствовать дразнящий, неистовый импульс, импульс сна на пороге пробуждения — самое бурное словоизлияние кажется рассудительным, самый осмысленный аргумент воспринимается демагогией, и когда присматриваешься к именам под манифестом, вопросы напрашиваются сами собой: кто все эти люди? Разве они не знают, что то, что они говорят, похоже на шутку? Если они это уже понимают, то зачем говорят?

Авторы предлагают мир, который они отвергают, — мир, который почти всякий человек за пределами ЛИ воспринимает как одновременно прошлое и будущее. Авторы предлагают мир, в который они верят, но этот мир недостижим — ни тогда, ни сейчас. Как написано в “Potlatch”, таким же является мир, принимаемый за данность. Мимолётность, присущая последующим сочинениям Дебора, его хилиастическая безмятежность очевидны уже здесь: голос, доносящийся из мира, который некто мог захотеть сотворить и затем жить в нём, но это и голос безумного профессора из шпионского триллера Эрика Эмблера «Причина для тревоги».