Серия бесед между ним и Сартром появилась в Le nouvel observateur в последние недели жизни Сартра и позже была опубликована отдельно под названием L’espoir maintenant («Надежда сейчас»). В них Сартр предстает непривычно извиняющимся — за свои прежние просоветские и маоистские взгляды, за свою книгу 1946 года об антисемитизме (которую Леви считал небезупречной) и за свое прежнее увлечение насилием. Новый Сартр более доброжелательно относится к религиозной вере, хотя сам он так и не стал верующим. Он признает, что в вопросах политики был мечтателем. В его голосе слышится раскаяние и поражение. Некоторые из близких Сартру людей считали, что «Надежда сейчас» демонстрирует не подлинную перемену мышления, а лишь слабость человека, которого сделали уязвимым болезнь и инвалидность. В интервью, возможно, предвидя подобные возражения, Леви спрашивает, повлияли ли на идеи Сартра их отношения. Сартр не отрицает этого, но говорит, что теперь ему приходится работать совместно или не работать вообще. Поначалу он считал это меньшим злом по сравнению с отсутствием работы, но теперь он видит в этом нечто позитивное, «мысль, созданную двумя людьми».

Он привык писать в тесном сотрудничестве с Симоной де Бовуар, но теперь де Бовуар была среди тех, кто считал, что Леви слишком сильно влияет на Сартра. Раймон Арон также заметил, что идеи в «Надежде сейчас» были настолько разумны, что даже он мог бы с ними согласиться, — верный признак, по его мнению, того, что это не подлинный Сартр.

Этот последний этап жизни Сартра остается загадкой. Восхваляя мирные отношения и ненасилие, он, казалось бы, говорит разумные и привлекательные вещи — однако в этом ванильном Сартре чего-то не хватает. «Надежду сейчас» можно прочитать как напоминание о том, что было столь захватывающим (а также шокирующим) в его ранних работах — ошибки, разрушительная бесчувственность, воинственность, графомания и все прочее. Но, возможно, я сейчас делаю то, что он и де Бовуар сделали с Камю: оплакиваю старую версию, а обновленную отвергаю как ошибку. Возможно, именно осознание собственного увядания заставляло его более мягко смотреть на мир.

В любом случае, если что и демонстрирует истинность взгляда Симоны де Бовуар на человеческую жизнь как на неразрешимую, двусмысленную драму свободы и случайности, так это последние годы Сартра. Прослеживая его угасание, мы видим, как пылающая, громогласная фигура постепенно превращается в собственный призрак, лишенный зрения и в некоторой степени слуха, своей трубки, своего письма, своей связи с миром — и наконец, как сказал бы Воллхейм, своей феноменологии. Все это не было ему подвластно. Однако он никогда не позволял себе застыть как статуя: продолжал изменять свои взгляды до самого последнего момента.